Ненаписанный дневник (СИ)

— Ты звал кого-то “Стиви”, — подкинула ему информацию Скитлз, надеясь, что не навредит этим вызвав вспышку ярости, или что-нибудь подобное.

— Наверное, его… Стиви, — повторил Солдат, словно пробуя имя на вкус, пытаясь понять, какие эмоции и чувства оно у него вызывает. Но опустил голову, и Скитлз поняла, что имя ничего не принесло, кроме боли непонимания. — Я разбудил тебя. Прости. Спи.

Никогда еще Скитлз не слышала, чтобы Солдат извинялся за что-то. Похоже, сны приносили ему не только образы, но и человечность, о которой он не подозревал. Предлагать Солдату тоже лечь спать было бессмысленно, после своих снов он никогда не засыпал еще раз, то ли боясь увидеть еще что-то, то ли обдумывая, что уже увидел. А еще он охранял сон Скитлз, в этом она была уверена.

Пресловутая работа оказалась делом непростым, хотя Солдат явно был вынослив как бык и так же силен. В первый же день он чуть не сломал руку одному мужику только за то, что тот попытался Солдата подвинуть. Скитлз, бывшая рядом с ним, еле успела его остановить от членовредительства. На него сразу повесили ярлык “псих”, но одному из работодателей было все равно, кто будет грузить его тяжеленные ящики, да и “ярмарка вакансий” особым разнообразием не блистала.

Перед отбывкой на заработок Скитлз наставляла Солдата, чтобы он никого не бил, делал, что ему говорят, и вернулся вечером к ней, потому что она будет ждать отчет о проделанной работе. Про отчет она сказала смеху ради, но Солдат кивнул очень серьезно, запоминая все инструкции. Скитлз очень боялась, что что-нибудь пойдет не так, но вечером Солдат вернулся к ней, сел на свою лежанку, сложив ноги по-турецки, и принялся ждать, когда она обратит на него свое внимание. Он всегда так делал, если ему что-то было нужно, но он не решался обратиться первым. Скитлз почти сразу повернулась к нему.

— Рассказывай, — предложила она, и добавила: — Солдат. Как тебе работа?

Почему-то только после этого он начинал говорить или что-то делать. Словно без приказа он не мог делать ничего сверх какой-то определенной задачи.

— Я делал, как приказывали, — отозвался Солдат, — носил и ставил ящики. Я не спрашивал, с чем. Я помню, что так уже было. Там пахло соленой водой и мазутом, и я очень уставал. Сейчас не устаю.

Спросить, заплатили ли ему, Скитлз посчитала лишним, боясь показаться меркантильной, но он сам вытащил несколько купюр из кармана куртки и отдал ей.

— Вот. Сказали — зарплата.

— Оставь у себя, — тихо попросила Скитлз, понимая, что у нее этих денег не будет через пару часов, а к Солдату никто не подумает даже сунуться.

— Мне сказали, что я могу еще работать. Там же. Я могу? — в голосе Солдата проскользнуло сомнение с какой-то еще странной эмоцией, похожей на желание. — Мне нужны тренировки. Таскать тяжести нужно.

Это было, наверное, самое большое количество слов, которые Солдат сказал за раз. Но Скитлз видела, что он меняется, появляются эмоции, пока скупые и почти незаметные, если постоянно не пялиться на него.

— Если хочешь, то можно, конечно, — порадовалась за Солдата она, но потом повторила иначе сформулировав. — Можно, Солдат. Можно.

Он кивнул ей, явно в знак благодарности, но больше ничего не сказал. Этой ночью Солдату снова снились сны, но он не просыпался, видя что-то, если и не совсем приятное, то спокойное.

Через две недели, за которые Скитлз не замечала в Солдате особых изменений, работодатели уже привыкли к его угрюмой физиономии и четкой исполнительности, да и к имени тоже, ничто не предвещало беды. Но Солдат проснулся в холодном поту, резко сев, да так и сидел, уставившись в ночную темноту, даже на пошевелившуюся, проснувшись, Скитлз, никак не отреагировал, хотя, обычно, переводил на нее взгляд, ожидая вопроса.

Сегодня он не ждал вопросов, сегодня он сам готов был рассказывать, но не представлял что, кроме имени. Он вспомнил свое имя, но радости это не принесло. Наоборот, сейчас, сидя в ночи, он был бы рад забыть себя, забыть, кто он такой и что сделал в своей жизни. Он вспомнил не только себя, но и Зимнего солдата. Они соединились в его голове, в которой было больше дыр, чем воспоминаний, выдав, если не цельную картину, то такое, от чего хотелось одновременно выть, биться головой об бетонную опору и повеситься. Невыносимо было признавать, что он совершил все то, о чем паскудная память подкидывала ему огрызки и ошметки, тяжело, но выстраиваясь в картину прошлого. Прошлого Зимнего Солдата. И его, Джеймса, прошлого, что было невыносимо.

— Я вернусь утром, — буднично пообещал Солдат? Скитлз, поднявшись одним грациозным и хищным движением, и ушел в темноту ночи, расцвеченную огнями большого города. Она ничего не успела ему сказать. Да, и, похоже, больше было и не нужно. Скитлз только надеялась, что он действительно вернется, кем бы он ни был, этот человек, переставший быть Неизвестным Солдатом.

Он вернулся под утро, когда только-только посерел восток. Более уверенная походка, меньше опасливой зажатости, но в глазах стояла такая боль, что Скитлз невольно пожалела его, кто бы он теперь ни был. Он уселся на свою картонку, глядя на нее, зная, что не спит, и она уселась напротив. Похоже, сегодня первым заговорит он.

— Меня зовут Джеймс, — ответил он на незаданный вопрос, а потом добавил: — Спасибо тебе.

Что он делал всю ночь, Скитлз спрашивать не стала. Она больше ничего не стала спрашивать, а он не спешил рассказывать, но теперь она могла больше не беспокоиться за него, как за несмышленого ребенка, только теперь появился другой страх. Если Солдат был до определенной степени предсказуем в своих реакциях, то с Джеймсом придется знакомиться заново.

— Не уходи больше от меня, — всхлипнула, сама от себя не ожидая, Скитлз, которая не в силах была потерять еще одного, успевшего стать ей близким, человека.

Плечи, отвернувшегося, чтобы поспать еще часок до рассвета, Джеймса дрогнули и закаменели, а потом медленно, с тихим выдохом, расслабились.

— Не буду, Скитлз. Не буду, — но ей показалось, что говорил он это не только, и не столько ей, сколько самому себе, будто бы к нему снова пришло воспоминание. Вот только он первый раз за все время назвал ее по имени.

Через несколько недель после того, как Солдат стал становиться цельной личностью по имени Джеймс, они со Скитлз даже стали говорить. Не много, но теперь не только она задавала вопросы, но и он интересовался, как прошел ее день, хотя ничего из ряда вон выходящего не могло произойти в мерном течении жизни бездомных. Скитлз понимала, что он теперь иной раз заставлял себя говорить с ней, словно пытался вернуться к тому прошлому, которого помнил. Это было сложно, но каждое утро, уходя на работу, он желал ей хорошего дня, а приходя, интересовался, как она, все чаще хмурясь, потому что, Скитлз видела, он понимал, что ей хуже. Иногда он говорил несколько слов, как прошел его день, если считал, что ей это могло быть интересно. Но чаще вежливо отвечал, что у него все как обычно.

Несмотря на то, что они спали довольно близко к другим, населявшим это “подмостие”, бездомным, Скитлз чувствовала, что у них сложился какой-то свой мир. К ним никто не лез, даже новенькие, которые хотели подоставать Солдата, быстро забывали об этой идее, да и ее тоже никто не трогал, словно аура Солдата прикрывала ее, даже когда его не было рядом. То, что Солдат вспомнил свое имя и как жить в обществе с другими людьми, достоянием общественности не стало, хотя они оба не обсуждали это.

Однажды вечером Джеймс пришел раньше обычного чисто вымытый и в новой одежде. Его длинные волосы еще были влажными.

— Пойдем, Скитлз, — почти приказал он, доставая коробку с накопленными деньгами и свою сумку, в которую никогда не заглядывал, но хранил ее, как зеницу ока. — Мы переезжаем.

Скитлз так обалдела, что сначала шлепнулась на задницу, по инерции начав собирать свой нехитрый скарб, которым успела обрасти в бродячей жизни, но опомнилась и возмутилась:

— Да какое ты право имеешь за меня решать, — показывая свой характер и норов, она уперла руки в бока, но Джеймс удивил ее.