Schwarz, rot, golden (СИ)

Раен всюду ощущал себя чужаком. Он почти ни с кем не разговаривал в течение дня. На стройке большинство рабочих даже по-английски объяснялось с пятого на десятое, и Раена все время преследовало мерзостное настойчивое чувство дежа- вю, опустошающее сознание – словно бы ему снова двенадцать, и нужно учиться жить в большом и страшном мире, где никто тебя не слышит и даже не понимает твоего языка. Может быть, нужно было пересилить себя и выбраться в Гринвуд, положить цветов на могилу матери. Или снять телефонную трубку, позвонить родителям Джеки... только что он им сможет сказать?...

Одиночество обжигало виски и грудь, и иногда от этих ощущений делалось трудно дышать – особенно по вечерам, в темной комнате, в душной постели под пыльным одеялом. Понемногу ему совсем перестали сниться сны. Жизнь была заполнена чем-то, пустотными оставались только вечера да воскресения.

Райнхолд не особенно понимал, зачем они нужны ему, эти выходные. Все развлечения, которые он знал до колледжа – дискотеки, выпивка, девочки – перестали для него что-то значить. Протухшая изнанка реальности. Мысли об алкоголе вызывали лишь тошноту, мысли о сексе – тоскливые приступы апатии. А принуждать себя развлекаться он не умел и не хотел.

Весь вчерашний день, Четвертое Июля, Раен провел, лежа на кровати, смоля сигарету за сигаретой и пересчитывая трещины на потолке. За окном весь день клубился пороховой дымок от китайских хлопушек, под вечер с улицы, как обычно, стали доноситься звуки фейерверка, а ему даже неохота было включать телевизор, чтобы посмотреть, как прошел в этом году Манхэттенский парад.

Хотя вот как раз телевизор он, по правде говоря, иногда все же смотрел. Обычно, приходя под вечер с работы, Раен наугад нажимал на кнопку, врубал какой-нибудь

«Эй-би-си Сэвен» и смотрел все подряд – фильмы, сериалы, чьи-то концерты, бесконечные реалити-шоу, новости о президентских выборах у русских, легализации эфтаназии в Австралии и о шотландских ученых, которым удалось клонировать какую-то овцу. Райнхолд смотрел все подряд, пока не начинали слипаться глаза – просто чтобы не засыпать в тишине.

Он боялся глубокой и какой-то голодной, зубастой ночной тишины своей квартиры – казалось, она готова растворить его, словно кислота. Иногда телевизор бормотал что-то до ночи, а потом, перед тем, как канал закрывался до утра, начинал играть обязательный государственный гимн на фоне американского флага, и Райнхолд, каждый раз злясь, выдергивал шнур из розетки – словно пережимал глотку своему самому главному врагу.

Раену было знакомо это состояние – точно так же, по инерции, он продолжал жить, когда умерла мать, навсегда оставив его наедине с Нью-Йорком и с самим собой. Раен уже знал про себя: он не мог жить в пустоте. Для того, чтобы жить, ему нужен был стимул, и у этого стимула должно было быть человеческое лицо.

Райнхолд всегда стремился жить ради кого-то и хотел, чтобы этот «кто-то» всегда был рядом с ним, вел его по жизни, утешал, когда ему плохо, и поправлял, если  он ошибается. Чтобы этот «кто-то» был дорог ему. Чтобы он смог всегда и полностью довериться ему, спокойно и без оглядки, не беспокоясь о последствиях, чтобы этот человек создал для него правила, согласно которым Раен начал бы строить свою жизнь, камушек за камушкем складывая внутри себя из скучных будней то чувство, которое люди называют «определенностью». Чтобы этот человек очертил рамки его планетки в необъятном космосе жизни, там, где Раен болтался сейчас, словно спутник, потерявший управление.

Бессознательно Райнхолд, пожалуй, всегда искал для себя такого человека. В детстве это был его отец, потом – мать, и обоих у него отобрала смерть, каждый раз ввергая его в пучину пустоты и отчаяния. Потом он жил ради своих друзей и ради Свена, потому что они помогли ему выбраться из этой пучины и найти в жизни новые ориентиры. Но Свен отрекся от их дружбы, и Раен не знал, захочет ли бывший друг еще когда-нибудь хотя бы посмотреть ему в глаза.

Человек, существование которого сделало бы мир понятным и не-чужим. Райнхолд был беспомощен без него – всю свою жизнь. Наверное, в чем-то он всегда ощущал себя ребенком, которому незачем жить, если нет рядом строгой и заботливой родительской руки.

Думая так, Райнхолд свернул со слабо освещенной, похожей на скверный фотоснимок улицы, и пошел дальше через дворы. Мальчишкой он здесь излазал вдоль и поперек каждую подворотню, и свой дом мог бы найти даже с завязанными глазами. Мимо проехал автомобиль, и вдруг в темноте, отражая яркий свет фар, будто аметисты, вспыхнули два собачьих глаза.

...Это был еще совсем не старый пес, только очень грязный и продрогший. Он сидел на мокром асфальте около мусорного бака и был совершенно неподвижен, словно изваяние, так что Раен не сразу различил его в сумерках. Наверное, надо было испугаться, как пугаются обычно люди, увидев на улице бездомную беспородную псину, от которой никогда не знаешь, чего ждать. Но вместо этого Райнхолд внезапно ощутил острую жалость к этому созданию. Он осторожно приблизился и присел перед псом на корточки – тот не шелохнулся.

«Откуда ты, братец? – шепнул Раен. – Кто твой хозяин?»

Может быть, ты потерялся на страшных улицах этого города, когда был совсем малышом, и с тех пор мечтаешь об ошейнике, хоть и не знаешь никакой иной жизни, кроме бездомной? Или ты еще помнишь мягкий шерстяной плед, на котором ты спал, свернувшись клубочком, и женские руки, которые поили тебя из соски теплым молоком?

Пес смотрел на него, не моргая, и Райнхолду на мгновение показалось, что два круглых аметистовых глаза просто привиделись ему во мгле, а на самом деле он сейчас сидит на корточках на мокром асфальте около мусорного бака и разговаривает сам с собой. Да он и не разговаривал вовсе. Собаки же все равно не понимают слов. Может быть, понимают мысли?

...а может быть, твои хозяева давно умерли, а, дружок? И ты успел уже побывать на живодерне, куда отправляют всех бездомных собак, чтобы не

собирались в стаи и не кусали мирных людей – но кто-то в последний момент сжалился над тобой и выпустил на волю...? Несладко тебе, верно, пришлось, когда ты был никому не нужен и забыл все другие дела, кроме поисков пропитания. Пойдем со мной, я тебя согрею и накормлю, и мне будет не так одиноко, да и тебе тоже...

Раен протянул к псу руку, желая коснуться черной косматой морды, но тот внезапно поднялся с земли и чуть слышно зарычал, обнажая белые, жутковато мерцающие в полутьме клыки. «Не бойся меня. Я друг. Я не обижу, – проговорил Райнхолд одними губами. – Если будешь всю жизнь всех бояться, так и останешься навсегда бродячим псом...» Но собака, не прекращая рычать, медленно отступала все дальше, пока не растворилась наконец в непроницаемой дождливой темноте.

2

Warte daß die Zeit verrinnt denn ich will dich

wiedersehen Warte daß die Nacht beginnt – ich kann dir nicht widerstehen Ich weiß du bist allein denn ich kann dich spüren...

OOMPH! “Niemand“

Glaubst du nie wieder gerade zu gehen, hast du Angst denn es drehet sich Glaubst du nie wieder deutlich zu sehen, hast du Angst es vergehet nicht? Niemand kann dich hören, niemand kann dich sehen, niemand wird uns stören...

OOMPH! “Willst Du Frei Sein?“

Раньше Джеймс понятия не имел, насколько далеко, оказывается, он способен иногда зайти в своих маленьких капризах. Точнее сказать, он никогда не предполагал, какой стороной эти капризы способны обернуться.

Речь, разумеется, шла вовсе не о его тюремных развлечениях. Вся прелесть этого пикантного дополнения к рабочим обязанностям заключалась как раз в том, что там сроду не существовало никаких границ, вроде как в экстравагантной порнухе собственного сочинения. Только, конечно, заводили они во много раз сильнее,  чем может завести обычное кино с готовыми на все порноактерами, скучными и гутаперчивыми, как резиновые куклы.