Schwarz, rot, golden (СИ)

Бутылку будвайзера и сигарет, – обратился он к подошедшей официантке, и не узнал своего голоса. Слишком хриплый, тихий – неуверенный? – он никогда раньше не говорил таким на свободе.

На свободе.

Каких именно, сэр? – донеслось до Раена.

Все... все равно. На ваш выбор, – Райнхолд отвернулся к окну. Ему не хотелось сейчас разговаривать. Даже не разговаривать, а просто говорить, открывать рот, шевелить языком и выталкивать из себя какие-то тусклые, шершавые, напряженные слова – застоявшуюся кровь мыслей. Это казалось болезненным и чудовищно сложным.

Пахнущий кофе утренний полумрак кафе наполнял сознание ощущением покоя и безопасности. Похожий на ископаемую черепаху из Музея Естественной Истории старенький магнитофон, стоящий за барной стойкой, невнятно бормотал что-то про Атланту и подготовку к летним Олимпийским Играм. Потом из уродливых расплющенных колонок полилась приятная клавишная мелодия.

С первой же затяжкой на Раена снизошло ощущение необыкновенного, сказочного блаженства. В мыслях воцарилась звенящая расслабляющая пустота, и он был рад этому. Будто бы все свои тревоги и всю боль он оставил там, за тюремными стенами, и больше никогда не нужно будет ничего бояться и думать о чем-то плохом. Будто бы обрезаны все невидимые лески, способные утянуть его назад, к облезлым серым стенам, бетонному полу и зарешеченным окнам, и теперь остается лишь жить – заново учиться жить.

Незатейливый попсовый мотивчик, доносящийся со стороны стойки, вдруг без предупреждения сменился диким грохотом гитар и отчаянно хрипящим, словно бы в агонии, голосом. Пожилая парочка за соседним столом вздрогнула.

Сначала слов невозможно было разобрать сквозь ревущие басы, но потом Райнхолд почувствовал в них что-то неуловимо-знакомое, как черты лица давно не виденного человека, и через мгновение понял, что именно.

Пели по-немецки.

Забавно было слышать здесь, в Америке, немецкую песню. Она пробуждала в сознании что-то незнакомое, покалывающее память тонкими раскаленными прутиками неожиданных и ярких образов. В детстве, еще в Германии, вся ребятня фантазировала о том, что когда они вырастут, то обязательно соберут каждый

свою музыкальную группу, чтобы кататься по всему миру и выступать в разных концах земли. Вроде как Джим Моррисон или там Курт Кобейн. Правда, у них музыка все же была помелодичнее, чем у этих, подумалось Райнхолду, в семидесятых никто знать не знал всех этих новомодных хардкоров и индастрилов.

И пели Кобейн с Моррисоном все-таки не по-немецки. Раен помимо воли напряг слух, пытаясь разобрать текст.

Стая больных оглушенных людей,

Музыки звон

и метанья реклам,

Сквозь отраженья ночных фонарей,

По оголенным стальным проводам, Черный город!

Черный город!

Голос снова утонул в сумасшедшем барабанном ритме, перемежающемся отчаянными клавесинными всхлипами. Райнхолд не помнил, когда и от кого он в последний раз слышал немецкую речь, но это было давно. И сейчас незнакомый голос и слова, которые он произносил, неожиданно показались ему чем-то намного более значительным, чем обычная песенка в стиле «метал». Это была песня чужака о городе, в котором ему пришлось остаться навсегда, песня о потерянности, о ненависти и о ярости – песня, спетая на родном языке, словно весточка из далекого и недосягаемого прошлого, из дома, из детства.

Боппард, Боппард, подумал Раен. Теплый, вечно немного сонный, до мозга костей благополучный и чистенький городишко, где на улицах пахло миндалем и ванильным мороженым, где летом можно было сидеть прямо на земле, в мощеных камнем переулочках между аккуратными белыми домиками. Где можно было выбежать на набережную и срывать цветки с развешенных по ограждению горшков, и любоваться золотистой дорожкой, прочерченной солнцем на ленивых волнах Рейна, по которому плавали прогулочные теплоходы. Любоваться на покрытые лесом крутые склоны холмов на другом берегу и на приютившуюся меж ними церквушку. Любоваться на мир, с которым ему так скоро – до невозможности скоро – пришлось расстаться.

Как же он мог когда-то радоваться тому, что променял Боппард на этого железобетонного монстра, в котором каждому наплевать на всех и всем – на каждого. Как мог он когда-то ожидать от этого монстра снисхождения. Ничего было уже не изменить. На смену зеленым холмам пришел серый мертвый асфальт, на смену ароматам миндаля – вонь подпаленного бензина, а ванильное мороженое приобрело вкус крови...

...душной подземки открытая пасть,

Падают тени

на дымный асфальт, Марево страха и вечная власть

Ночи, тяжелой, как черный базальт!

Черный город!!!

Райнхолд слушал, и это было, как откровение. Как будто эти колонки вдруг подключили к самой его душе, и дурманящие, жесткие звуки полились внутрь нее расплавленной лавой, разрывая тонкую оболочку равнодушно-пустого созерцания и заглядывая все глубже и глубже, туда, где таились придавленные разумом страхи и растянутая на остриях этих страхов память. И тут – накатило.

Навалилось океанской волной, подминая под себя, и Раен с ужасом осознал, что именно этого он так стремился избежать, запрещая себе думать о чем-либо, кроме настоящего. Теперь – уже поздно, отчетливо понял он, и на лбу выступила испарина.

Это было так, словно бы по наболевшему нарыву вдруг полоснули бритвой, и он лопнул, даруя боль и облегчение одновременно. Это было похоже на флеш-бэк, когда наркотический бред затопляет на несколько мгновений ясное, казалось бы, сознание. В глазах потемнело, навалилось головокружение. Рассудок захлестнула кровавая пелена бессвязно-болезненных образов, обрывков фраз и лиц... как ты мог, как ты мог так поступить с ним, он ведь совсем еще ребенок, дура, он только этого и заслуживает твой ребенок, пусть знает, как врать родителям... черные улицы ночного Нью-Йорка, Свен, пойдем куда-нибудь отсюда, мне страшно, а я пришел, потому что мне ночевать негде, я ненавижу его, я туда не вернусь больше, никогда, никогда больше не вернусь... я не думал, что это место сделает тебя таким, пусть знает, как врать отцу, пусть знает, пойдешь жаловаться папочке Локквуду, в какие там места он тебя трахает, ах ты дрянь, убью, уничтожу, тварь... мерзкая тварь... темный от дождя асфальт и жалобный крик в пространство... тюремная решетка... Джеймс... не делай этого... Джеймс...

Мистер, мистер, что с вами? с вами все в порядке? – чья-то рука затрясла Райнхолда за плечо.

Над ним стояла официантка, та самая молоденькая рыжая девчонка в белом переднике. Короткая стрижка, круглые пластмассовые серьги, зеленые глаза смотрят испуганно и встревоженно.

Да... да, конечно... все о'кей, – он осторожно снял ее руку со своего плеча. Что случилось? Это было как... как наваждение. Он на некоторое время просто перестал чувствовать и воспринимать окружающий мир.

Вы так побледнели и... за сердце схватились, – объяснила девушка.

Райнхолд прислушался к себе. Сердце действительно болело, и кончики пальцев покалывало, словно после удара электрическим током.

Все в порядке, девочка. Все хорошо, – он посмотрел ей в глаза. – Я уже ухожу...

Может быть, вам чем-нибудь помочь?

Я же сказал, все хорошо, – повторил он чуть более раздраженно.

Раньше, услышав фразу, сказанную девушкой подобным преувеличенно заботливым тоном с легким оттенком кокетства, Раен бы не преминул завести знакомство и предложить при случае скоротать вместе вечерок-другой. Раньше при взгляде на гладкие обнаженные ножки, открытые намного выше колен, где- нибудь глубоко в животе обязательно царапнулось бы возбуждение. Сейчас вместо всего этого Райнхолд почувствовал только злобу. Тяжелую, словно листы раскаленного железа, омертвляющую внутренности тупую злобу. Теперь он, оказывается, достоин жалости всяких учениц старших классов, чтоб они провалились все вместе со своей ублюдочной помощью.