Schwarz, rot, golden (СИ)

Холодильник, конечно же, пустовал, и предохранители в нем перегорели. Когда Райнхолд открыл дверцу, на него пахнуло лишь застарелой прелой духотой.

Идти и покупать себе что-то на оставшиеся тридцать баксов просто не оставалось сил. Да и аппетита не было никакого. Раен вытащил из кухонного шкафчика банку дешевого растворимого кофе, и за ней мерцающей застывшей слизью потянулась тоненькая, блеснувшая на свету ниточка давнишней паутины.

Поднося к губам чашку с дымящейся черной жидкостью, Раен подумал, что никогда особенно не любил кофе – еще с детства, с тех пор, когда мать, провожая его в школу, неизменно каждое утро заставляла Райнхолда пить эту горькую гадость, утверждая, что она якобы полезна. И, словно бы отозвавшись на эту мысль, кончики пальцев, не выдержав прикосновения к горячему стеклу, дрогнули. Чашка полетела на пол. Райнхолд, словно в замедленном кадре, наблюдал за тем, как она опрокидывается, на лету стукнувшись донышком о край стола, как длинным коричневым языком выплескивается в воздух подкрашенная цикорием вода цвета только что вытянутой из кассеты кинопленки, и как она веселыми бликами отражает падающий из окна свет. Потом раздался оглушительно громкий звон разбитого стекла, и Раен весь сжался от этого звука.

На бледно-голубых застиранных джинсах ниже колен расплывалось темное пятно.

Сегодня утром в тюремной кладовке, больше всего похожей на вокзальную камеру хранения с длинными рядами высоких металлических полок, охранник Крис выдал ему эти джинсы вместе с прочей одеждой, деньгами и ключами от квартиры, в запечатанном полиэтиленовом пакете. И велел расписаться под описью. И еще под какими-то бумагами.

Залогодатель пожелал остаться неизвестным...

А недалеко оттуда живые люди сидели или уже вставали с других металлических полок, чтобы вечером снова забраться на них, как забытые вещи в чудовищной камере хранения. Ожидающие, что их когда-нибудь заберут наконец хозяева.

Там, на джинсах Раена, на левой штанине сверху остался длинный маслянистый развод – это когда Джеки принес стволы в тот вечер перед ограблением, Раен держал их на коленях, а они, оказывается, все были смазаны этой дрянью.

Райнхолд внезапно почувствовал, как сдавливает горло непрошеный шершавый комок. Его было не проглотить.

Когда он одевал эти джинсы в последний раз, он еще не попал за решетку. Он тогда еще был свободным человеком, а не живой марионеткой, не собственностью зажравшихся охранников-трупоедов в этом – хватит, хватит, ХВАТИТ!!!

...в этом Богом забытом месте, в вонючей дежурке, скорчившись на грязном бетонном полу...

Райнхолд опустился на пол и начал дрожащими руками собирать осколки с линолиума. Резкая боль полоснула по правой ладони, впиваясь в кожу тысячей колючих коготков. Он бессознательным, звериным движением поднес руку к губам, и от металлического, какого-то вовсе неживого вкуса крови, ощутившегося на языке, такая же боль, только в миллион раз сильнее, полоснула по внутренностям, прокалывая трахею и солнечное сплетение. Горькие, горячие слезы потекли по лицу, словно приобретя собственный разум, все учащающиеся судорожные всхлипы заставляли Раена задыхаться. Он жмурился и закусывал себе пальцы, чтобы остановиться, но все было тщетно. Он ненавидел себя за эти слезы, за эту слабость и за ощущение жуткого одиночества и беспомощности, которое сейчас давило на грудь, словно тяжеленный замшелый камень, мертвый холод от которого проникает куда-то под сердце. Ничего не кончилось, не кончилось, не кончилось, билось в мозгу, ничего не кончилось и не

кончится никогда. Он никогда не избавится от этих мыслей, он всегда будет носить их в себе, как клеймо. И они будут пробуждаться в нем, как только он расслабится, и будут бить бейсбольной битой в поддых, когда он меньше всего этого ждет, будут жить своей особой, самостоятельной жизнью, как смертельные вирусы, будут медленно сводить с ума и выгрызать его душу изнутри, пока он наконец не сделает с собой то, на что он решился там, за решеткой.

Райнхолд как будто уже видел их – они ползли к нему со всех сторон, из разных углов кухни, серые, бесформенные, жадно разевающие бездонные рты-присоски, из которых веяло вонючей гнилью и могильной чернотой. Раен с трудом поднялся на ноги, в изнеможении склонился над раковиной, держась за стенку, и его вырвало. Полупустой желудок, в котором с утра не было ничего, кроме будвайзера, сводило мучительными судорогами, перед глазами летали фиолетовые кометы.

Потом он открыл холодную воду, плеснул себе на лицо и долго, жадно пил прямо из-под крана. Выпрямился, с силой провел ладонями по щекам, вытянул из заднего кармана джинсов сигареты, щелкнул зажигалкой, закурил, опускаясь на кухонный стул.

Та девчонка в кафе подсунула ему «Золотые Мальборо». Он очень давно не курил таких.

Раен жадно делал затяжку за затяжкой, невидящими глазами глядя на так и не убранные с пола осколки в луже подсыхающей дерьмообразной коричневой жижи.

Он дома. Он снова дома, он может плакать или бить посуду, может пить, может курить, может делать все, что ему заблагорассудится. Он в безопасности. В безопасности.

В безопасности...

Это все нервы, воспоминания, но это кончится, повторял он себе. Это кончится, не может не кончиться, у него ведь крепкая психика, иначе бы он не смог пройти живым через то, через что уже прошел.

Надо думать о будущем.

Надо, черт его побери, думать о будущем, о далеком будущем за пределами этой камеры хранения размером в жизнь. И самому перед собой искренне делать вид, что ничего не было, и что все как прежде.

Только вот Джеки нет уже рядом, и Свена тоже нет. Нет Свена...

Об этом думать тоже было нельзя. Можно было только – идти вперед. Надо было учиться жить заново.

И Райнхолд подчинился этому сухому, почти казенному «надо» – не потому, что жажда жить всколыхнулась в нем с какой-то новой силой, а скорее потому, что судьба просто не предоставляла ему других возможностей. Время ведь жестоко – оно толкает нас вперед, заставляет крутиться, искать способы жить и выживать, даже если мы не хотим этого.

И единственная возможность избавиться от его безраздельной власти – смерть. Райнхолд выбрал жизнь.

Некоторое время его не оставляло ощущение, что все это происходит не взаправду. Открывая с утра окно, Райнхолд каждый раз ловил себя на том, что удивляется тому, какое оно широкое и светлое. Слишком уж он привык за полтора года к маленькой зарешеченной бойнице под потолком, которая в его камере, похожей на сотни других точно таких же камер, исполняла роль окошка. Сначала он вздрагивал, слыша, как шумят машины за окном кухни, которое выходило на Сто Сорок Пятую улицу. Потом эти звуки стали просто приятно будоражить сознание, превратившись в красноречивое напоминание о том, что Раен действительно находится на свободе. Промятая родительская кровать казалась Райнхолду слишком широкой и мягкой, а комната – чересчур просторной, и по вечерам это мешало ему уснуть. Он неизменно засыпал при свете торшера, потому что приобретенный за решеткой страх перед темнотой наполнял все углы комнаты жуткими копошащимися по углам невидимками, едва только он щелкал

выключателем. Под утро эти невидимки, казалось, подкрадывались на цыпочках к изголовью кровати и еле слышно шептали на ухо: смерть, смерть, смерть...

Но Райнхолд снова и снова выбирал жизнь.

Жизнь заставила его пойти в агентство по трудоустройству, и через некоторое время ему предложили работу, похожую на сотни других таких же работ по всему городу. Место на одной из многочисленных Нью-Йоркских строек, в часе езды от дома – к счастью, локальный экспресс обычно шел на юг по прямой ветке. Теперь каждый день Раен поднимался в шестом часу утра, трясся в душном, пропитанном запахами пота и резины вагоне подземки, а возвращался домой только под вечер, иногда в семь, а иногда в восемь часов. У каждодневной физической усталости, которая валила его с ног к ночи, заполняя тело от макушки до пят, словно теплая вода, был один несомненный плюс: она отбирала у Раена все его воспоминания.