Schwarz, rot, golden (СИ)

...черт побери, да с ним было просто интересно развлекаться! Но Джеймс даже не подозревал, что успел так в это втянуться.

Год назад он ведь сам ходатайствовал о том, чтобы его перевели работать куда- нибудь на Райкерс Айленд – там платили там чуть не в два раза больше, да и развозка занимала не так много времени. Тогда ему было совршенно неважно, куда именно переводиться.

В женской тюрьме работать оказалось неожиданно скучно и неудобно. Женщин не сильно беспокоили тюремные законы, у них не существовало того свода негласных правил, на которых все держится в мужских тюрьмах и которыми там иногда умело пользуются охранники. Нередко самой большой мечтой этих черных и латиноамериканок, осужденных за продажу наркотиков, проституцию или убийство собственного сожителя-алкоголика, было вернуться к своим детям, оставшимся на свободе, и нередко дети эти приходили их навещать.

Необходимость ежедневно наблюдать чужие слезы и чужие проблемы неимоверно раздражала Джеймса.

И насколько же мучительно тогда – по вечерам, особенно по вечерам – мутной кипящей волной накатывало желание еще разок услышать шумное, прерывистое дыхание Раена, дыхание, срывающееся в стон, когда он заставлял себя не кричать – гордый, очень гордый. И еще разок увидеть красивые искаженные в муке губы – когда ему это все-таки не удавалось.

День за днем это желание и не думало ослабевать – наоборот, оно становилось все сильнее, грозя превратиться в навязчивую идею. Два дня назад, в День Независимости, Джеймс, против обыкновения, не пошел ни в какой бар, чтобы напиться там во славу родной Америки. Целый день он лежал на кровати и прихлебывал пиво, глядя в потолок. И – вспоминал. Колючие, обжигающие воспоминания не давали ему покоя.

С этим надо было что-то делать.

...а ведь может статься, что Райнхолда уже вообще нет в живых. Тогда, в последнюю их встречу, Раен выглядел так, как будто вполне способен наложить на себя руки. Что, если он именно так и поступил на свободе?

Нет, нет. Чепуха, конечно. Раен не такой. Он будет выбирать жизнь, пока это только возможно...

Однако мысли эти тревожили и были неприятны, как бывают неприятны купающемуся нефтяные пятна на воде.

И еще они вызывали злость!

Да какое ему, в конце концов, до всего этого дело.

...Сегодня я здесь просто потому, что хочу его трахнуть, неожиданно холодно и спокойно подумал Джеймс.

Да, он трахнет Раена, потому что привык это делать и потому что он не имеет привычки отказываться от своих намерений. И он будет трахать его долго, до крови, много раз, чтобы тот плакал, просил прекратить и извивался от боли, закусывая нижнюю губу – как тогда, как раньше. А потом снова, и опять, может быть, целую ночь – ну а если Раен вдруг попробует сопротивляться, черт его побери... что ж, тем хуже будет для него. Джеймс живо напомнит ему, где его место...

О подошвы ботинок мерно шаркал потрескавшийся асфальт, изъеденный рытвинами, похожими на язвы на теле бездомного – из тех, которым иногда раздают бесплатный суп в церкви на углу Мэдисон Авеню и Семьдесят Первой улицы. Дальше на десятки футов тянулись низкие, похожие на ангары дома с наглухо заколоченными и словно бы обгоревшими ставнями – и опять кирпичные многоэтажки. И все это было разбавлено тухло-желтыми пятнами высоких уличных фонарей и рыжими тусклыми прямоугольниками кое-где светящихся окон.

Этот дом должен быть где-то близко.

Сегодня Джеймс трахнет Райнхолда и покончит наконец со всем этим безумием.

Это было мрачноватое семиэтажное строение из красного кирпича. Грязные стены были покрыты матерными надписями и граффити – здесь где-то близко уже начинались черные кварталы. Кругом не было видно ни души, и было как-то нереально тихо. Не верилось, что такая тишина может наступить даже в крохотном кусочке этого огромного, никогда не засыпающего мегаполиса, и что в считанных милях к югу отсюда сейчас ураганом гремит музыка, кипит бурная ночная жизнь, а в радуге цветных огней снуют торопливые желтые такси.

Джеймс брезгливо пнул неизвестно откуда взявшуюся крысу, с писком отлетевшую к стене, и зашел внутрь.

А может быть, он и не станет сопротивляться. Например, из страха вновь оказаться за решеткой. Или просто – из страха. Ты ведь не хочешь, чтобы я сделал тебе больно, правда, Раен? У тебя есть шанс убедить меня в том, что ты прав...

Джеймс тряхнул головой, ощущая, как нарастает тягостное напряжение в паху. Не нужно. Нельзя. Пока еще рано.

Лифт здесь, конечно же, не работал. Да и разве в подобных домах когда-нибудь работали лифты? Джеймс поморщился – когда он был полицейским, ему нередко приходилось бывать в таких вот местах, но за последние несколько лет он уже отвык от этого и теперь испытывал омерзение, граничащее с робостью.

Шестой этаж. Длинный коридор с выкрашенными в бледно-серый цвет стенами, изрисованными похабными картинками. Вот она, та самая квартира.

Джеймс поднял руку к звонку, замер на секунду... и снова опустил.

Слева от двери было намалевано нелепейшее цветное граффити в виде какого-то червяка, обвивающегося вокруг кинжала. А если все-таки квартира давно заперта, а если за дверью никого нет в живых. Ржавый кинжал на фоне уродливой изломанной вязи красно-зеленых букв или цифр. Он узнал бы об этом давно. А если – только что? Кинжал кажется бурым из-за потеков давнишней ржавчины под потолком. Откроет дверь и захлопнет. Не тронь меня, а то позвоню в полицию, хаха. На бурой дверной обивке цвета пропитавшегося окалиной песка – продольная царапина в полфута длиной, как будто след гигантского когтя, и в ней проглядывает растрескавшееся серое дерево. Ножом ее полосовали, что ли? Что за бред, какого черта он тут торчит и разглядывает эту ерунду?!

Джеймс мысленно сплюнул и решительно надавил на белую кнопочку звонка.

Райнхолд, похоже, совсем недавно принял душ. Он был одет в джинсы и черную футболку, плотно облегающую торс, а волосы у него слиплись, совсем еще сырые.

Совсем еще сырые волосы, пара прядей прилипла ко лбу. Судорожно сжавшиеся губы. Капельки воды, скатывающиеся вниз по шее, и еле заметно дернувшийся кадык. Открытая в прорези фуболки грудь, покрытая редкими волосками. И глаза.

Сперва непонимающие, и оттого глядящие как будто бы со скрытым вызовом, совсем как тогда, когда Джеймс первый раз увидел его в сером грохочущем цеху, потом – растерянные, и только потом – полные прорвавшегося в них испуга.

Черт. Черт бы его побрал, Джеймс, оказывается, действительно забыл, нет, не забыл, он только пытался забыть... Горло передавила острая, клокочущая, непреодолимо сильная волна желания – как раньше, прижать это горячее, распаленное, сопротивляющееся тело к стене и зажать ему рот рукой, и втиснуться прямо туда, внутрь, меж узких тесных половинок, и почувствовать, как он сначала пытается высвободиться, а потом впускает в себя все глубже, как

напрягаются мускулы спины, пока протестующие крики не сменятся болезненными стонами – и распаленный член болезненно вжался в ширинку брюк.

Это заняло всего пару секунд. Несколько мгновений Райнхолд молча смотрел на Джеймса. Удары сердца, один за другим, раздавались в молчании, время тянулось, словно застывающий горячий клейстер.

Здравствуй, Раен, – выговорил Джеймс заранее заготовленные слова, глядя в эти восхитительные глаза и наблюдая, как страх в них понемногу сменяется чем- то, похожим на обреченность. – А я вот решил зайти, посмотреть, как у тебя дела...

Не ожидал, – честно признался Райнхолд, снимая дверную цепочку. Он пытался казаться равнодушным, но от Джеймса не укрылось, как предательски дрогнул его голос.

Ответом Раену была насмешливая улыбка:

А ты, значит, надеялся, что я о тебе забуду...?