Schwarz, rot, golden (СИ)

Вопрос, однако, был в другом. Это насколько же, черт его побери, экстравагантным должен был получиться рядовой порнофильм – а пускай даже и собственного сочинения – чтобы Джеймс, отнюдь не мнивший себя человеком слишком сентиментальным, в минутном порыве решился пустить на ветер без малого два своих полных месячных жалования?

Именно столько стоил тот чертов залог – чуть больше десяти штук чистыми, не считая пары небольших денежных компенсаций нужным людям для обхода формальностей. Джеймс успел уже подзабыть точную цифру. Тогда, в последний день дежурства, эта неожиданно пришедшая ему в голову идея вдруг показалась

чертовски хорошей и даже в чем-то остроумной. В конце концов Раен, пожалуй, и впрямь заслужил этот небольшой подарок.

Минус один год за решеткой, и заодно – возможность остаться в живых.

Им управляло с трудом поддающееся внятному определению чувство, в котором было намешено всего – и непривычного, жаркой волной накатившего раздражения от отсутствия контроля над дальнейшими событиями, и смутного подсознательного желания напоследок еще раз продемонстрировать свою власть, и, может быть, легких уколов сожаления о том, что совсем скоро приятные моменты последних полутора лет станут окончательно недоступны.

Приятные... чего уж там – охрененные, запредельные, незабываемые ночи.

Джеймс теперь уже и не помнил, когда все это началось. Когда, открыв глаза ранним утром под неизменно пронзительный писк будильника – мерзкий, похожий на голос раздавленной крысы, отвратительный звук, ненавидимый им еще со времен полицейской академии, – Джеймс в самый первый раз отчетливо осознал, с каким нетерпением ждет он этого дня дежурства. Когда, сжимая в ладони привычный утренний стояк, он вдруг понял, что образ Райнхолда давно уже заменил собой все те сценки, которые раньше мельтешили в мозгах в таких случаях. Серые глаза, густые ресницы. Я хочу, чтобы ты смотрел мне в

глаза. Пухлые, мягкие и такие горячие, черт побери, такие податливые губы, такой тесный жаркий рот и сильный язык, и трахать глубоко и сильно, чтобы слезы текли, чтоб задыхался, да похрену...

А самым восхитительным в этих фантазиях было то, что по вечерам они воплощались в реальность.

Кто бы знал, как заводило предвкушение этих вечерних встреч, как с самого утра медленно набирала в нем силу похоть, будоражащая и дразнящая, как будто доза для наркомана. Внешне совершенно спокойный, Джеймс подъезжал к главному входу тюрьмы на автобусе служебной развозки, холодно обменивался рукопожатиями и сдержанными шуточками с офицерами на проходной, а мысли его тем временем вновь и вновь возвращались к Райнхолду. Джеймс одевал привычную форму и выслушивал рапорт от сменщика в служебном кабинете, отправлялся в первый утренний обход по знакомым закоулкам узких серых коридоров, мимо решеток и накопителей – а сам все ждал, ждал, ждал того момента, когда день закончится и наступит ночь, и можно будет, наконец, провести ладонью по нежной обнаженной коже, ощущая, как горячая, отзывчивая плоть вся сжимается под этими прикосновениями, и заглянуть в родниково-серые глаза, зрачки которых будут медленно расширяться от нарастающей боли, открывая взгляду самое сокровенное, то, что обычно хранится глубоко внутри души: беспомощность, неумение сопротивляться, страх-растерянность-отчаяние- злость-покорность-ожидание... Черт побери, да одного этого взгляда хватало, чтобы кровь застучала в ушах и враз пересохли губы, а его мужская гордость хищно напряглась бы в предчувствии. Отказываться от всего этого было чертовски непросто – сложнее, чем пьянице отказаться от стоящей в двух шагах от него бутылки вина.

Джеймс не помнил, когда он в первый раз взял в руки личное дело Райнхолда и начал читать, внимательно рассматривая черно-белые пронумерованные

фотографии. Когда в первый раз почему-то спросил себя: интересно, а о чем думал Раен в тот момент, когда его фотографировали? Идиотизм. Конечно, о том же, о чем и все, впервые попавшие за решетку. Если постоянно иметь дело с парнями из Гарлема, Бронкса и прочих им подобных районов, наметанный глаз всегда увидит за скупыми данными о приводах практически полноценный портрет личности. И вот он уже весь как на ладони: школьник, приворовывающий из магазина, где пытается зарабатывать, семнадцатилетний беспризорник при наверняка еще живых, как водится, родителях, взрослый парень – участник  шайки. Такие всегда превращаются в бандитов, если вовремя не становятся полицейскими. В молодости наличие проблем с полицией считается в их среде за своеобразную доблесть, а в тюрьме они оказываются обычно по совершеннейшей глупости, из-за недостатка хладнокровия или неумения толком обращаться с оружием. Некоторым из них заключение позволяет восполнить недостаток столь необходимого опыта, и, выходя на свободу, они лишь быстрее вливаются в знакомую с детства полуголодную жизнь. А другая жизнь не нужна им вовсе: здесь, на задворках Квинса или Бруклина, у них по крайней мере сохраняется возможность почувствовать себя хозяевами.

Пустые, никчемные, опасные ублюдки. Отбросы общества. Обезьяны с повадками гиен, заслуженно сидящие в клетках. Опыт давным-давно отучил Джеймса держать их за людей, а уж тем более с кем-то из них церемониться.

Он по всем правилам должен был оказаться точно таким же, как и все они, этот рослый сероглазый парень, странно выговаривающий букву «р». Должен был – и не оказался. Он был неглуп, он обладал хорошим воображением, его было любопытно слушать. Все эти его истории про гарлемскую школу, про первый опыт уличной жизни, иногда серьезные, а иногда – до смешного наивные, как у старшеклассника. Бессонными ночами, или уже под утро, когда за зарешеченным окошком дежурки занимался рассвет. Это было почти как трах, если только удовольствие от разговора можно сравнить с трахом – вот так походя взять и заставить рассказать о самом тайном, самом стыдном, самом сокровенном. Но...

А, черт, довольно аргументов. Тем более, что оправдывать перед самим собой собственные поступки не входило в его привычки никогда.

Джеймс нисколько не сомневался, что ему нет никакого дела до того, что случится с Раеном дальше на свободе, как не сомневался и в том, что они больше никогда не увидятся.

Вот до сегодняшнего дня не сомневался.

А сегодня – вышел из автобуса на Сто Сорок Пятой улице и теперь шел вперед, приглядываясь к слабо различимым в сумерках номерам домов. Здесь уже давно закончились парадные лики огромного города с его небоскребами, торжественно- напыщенными полотнищами переливающихся реклам и гладкими автострадами. Это был совсем другой Нью-Йорк, небогатый и недобрый: мрачные, зловещие в своей простоте невысокие дома, нехитрой угрюмостью напоминающие задержанных преступников, узкие улицы, заваленные всякой дрянью, ржавые мусорные баки. Куда ни глянь, взгляд натыкался лишь на облезлый, вылинялый кирпич стен да на грязные коробки кондиционеров, гнилыми зубами торчащие кое- где под окнами. И над всем этим опрокинутой гематитовой чашей висело

беззвездное, томительно-прозрачное, подсвеченное слабыми огоньками редких мутно-желтых уличных фонарей черное небо.

Да, пожалуй, он правильно сделал, что не приехал сюда на машине – в подобном районе никто не мог бы гарантировать ее сохранности.

А где-то за трахеей тем временем легонько жгло от накатывающих воспоминаний.

...ему никогда в жизни раньше не удавалось словить такой кайф. Никто никогда не будил в нем настолько диких, необузданных, раскаленным гейзером ошпаривающих мозги желаний – с самой первой ночи, с первых же слов, с первого прикосновения.

Эта непокорность сильного тела, сквозящая в каждом его движении – и тем не менее преодоленная. Собственное неистовое желание сломать – и обладать, убить – чтобы потом снова сделать живым. Мольба его покрасневших глаз, наполненных слезами – так долго сдерживаемыми, восхитительно беспомощными, на которые сменялись слетающие с губ ругательства. Выражение его лица, когда он пытался сдержать вскрик боли после.