Schwarz, rot, golden (СИ)

[под черной обложкой]

«Я не умею писать о прошлом. Сейчас вот сел, попробовал перечитать все написанное, и понял, что не умею. Все какое-то настолько лживое. Ненастоящее до тошноты. Вроде как и не моя жизнь, а сценарий такого третьесортного кино про гангстеров. Ну его нахрен.

Буду писать о том, что есть в настоящем. И по-английски. Хватит уже выпендриваться. Все равно мне теперь не от кого прятать эту тетрадку. Вообще- то она только что чудом осталась у меня. Еще немного, и я так и оставил бы ее под подушкой на койке. Ну мне ведь дали всего несколько минут, чтобы забрать из камеры всякие необходимые вещи... да, в общем, черт с ним.

...я все еще не могу поверить, что я дома.

Это так странно. Оказывается, мне здесь не нужен будильник. Каждое утро, неважно, будний это день или уикенд, я открываю глаза ровно в шесть. Когда слышу звуки мусоровозочной машины под окном.

И каждое утро повторяется один и тот же полуреальный кошмар. Я открываю глаза – и не просыпаюсь. Мне только кажется, что я проснулся. Кажется, что меня будит эта чертова сирена. И я лежу на своей койке, и сейчас надо вставать и идти строиться. Но глаз почему-то не открыть. И не пошевелиться. И от этого так жутко, все поджилки трясутся. Потому что кругом темно, а я от темноты вроде как начинаю задыхаться. Вот так, прямо во сне.

Неделю назад я был почти уверен, что поехал умом. По-настоящему. Я ведь потом уже понимаю, что сплю, но все равно не могу проснуться. Иногда проснуться получается, если со всей силы сжать в руках одеяло. И повторять про себя, что это уже не такое тощее колючее покрывало, которое было у меня в камере. И матрас подо мной мягкий. И вообще вокруг – моя комната, а я – дома...

А голова потом целый день как цементом облеплена после этих снов.

А вечером – наоборот. Только мысли чуть поплыли, тут же будит лязг решетки. Раньше я специально закрывал на ночь окно. Думал, что это что-то такое во дворе меня будит. Но это не так. Весь этот бред – у меня в мозгах. И от него поэтому никуда не деться. Вроде как если бы меня там, в колледже, каждый день пичкали кислотой. Или чем таким похуже.

Раньше подобное еще днем случалось. Потом вроде бы кончилось. После того, как я пошел на эту стройку на Двадцать Третьей улице. Вообще я это давно заметил. Когда попадаешь в такую общую упряжку, жизнь упрощается. Делаешь что-то такое вместе со всеми, день расписан по минутам. И времени на всякий бред просто не остается никакого.

Только вот постоянно кажется, что все это не продлится долго. От таких мыслей не отделаться никак. Залог, а что такое залог? Почему?

Не могу, черт. Не могу. Сколько раз пытался об этом задуматься, разложить по полочкам. И тут же внутри начинается звон и жуткий разброд. Лезет в голову такое, что проще сразу засунуть голову в петлю. И сердце начинает колоть. А ведь я раньше никогда в жизни таким не страдал. Сейчас, когда я это пишу, его тоже колет. Но все равно становится немного легче. Когда пишешь, всегда так. Вроде как просто доверяешь все тяжелое какому-то постороннему человеку. А с себя снимаешь.

Надо просто подумать про другое. Про утренний выпуск новостей на «Нью Йорк Уан». Или про то, что я буду есть вечером. Или про то, сколько денег осталось до следующей зарплаты. И как их лучше потратить.

Но это все ведь не выход. Дни идут, а лучше не становится. Я совсем не знаю, что с этим можно сделать. Не знаю. Господи, если бы кто-нибудь только знал, как же мне страшно, а я это только что сюда и могу написать.

Мне так страшно...»

Стоял поздний вечер пятницы. Тусклый и душноватый июльский вечер, типичный для Нью-Йорка в середине лета. Нынешняя неделя получилась неполной из-за Дня Независимости, и эта пятница, будний день, затесавшийся между выходными, словно пузырек воздуха в капельнице, казалась Райнхолду какой-то неполноценной и лишенной своего обычного смысла.

Он вышел из подземки на несколько остановок раньше обычного и теперь шел домой пешком. Невеликое удовольствие – шляться пешком по вечернему Гарлему, однако Раену было все равно. От подземки его тошнило еще больше. Райнхолд шел мимо красных кирпичных строений с окнами, забранными частой решеткой, как в тюремной камере. Шел мимо болезненных ссохшихся деревьев, мучеников давно потерявшей свое плодородие земли, шел мимо домов с

выставленными словно бы напоказ ржавыми пожарными лестницами, мимо грязных разрисованных жалюзи закрытых магазинов.

Пройдя чуть дальше, с этой улицы можно было увидеть небоскребы. Особенно хорошо был виден подсвеченный золотистым и зеленым Эмпайр-стейт-билдинг – яркий и веселый, как рождественская елка, и невозможно было поверить, что здание это строилось в те топкие болотно-черные времена, которые у американцев назывались Великой Депрессией. Но то был далекий, находящийся всего в нескольких милях отсюда и тем не менее почти недоступный мир, мир Богатого Города, где крутились большие деньги, а цветные витрины привлекали к себе всех, у кого есть средства, где праздничными шутихами радовали глаз пестрые шмотки в пасти супермаркета Блумингдейла. Самой большой мечтой матери Райнхолда, помнится, было подзаработать денег и закупиться там мебелью. Сейчас при воспоминании о том страстном мамином желании – закупиться мебелью в Блумингдейле, чтобы заставить ею тесный однокомнатный клоповник в Гарлеме, Раену делалось смешно и грустно одновременно. Однако в детстве он принимал на веру все, что говорила мама, не подвергая сомнению, а для нее, наверное, в самом названии «Блумингдейл» крылось нечто сакральное.

А тонкая кишка Бродвея, пронизывающая Мидтаун и Даунтаун под пустым метеоритным небом, вела на север, все дальше и дальше от той пестрой сказки наяву, которую Райнхолд с детства привык считать недосягаемой маминой мечтой. Здесь же в основном копошилась беднота. Здесь жили нищие эмигранты, обездоленные ниггеры, некоторые из которых торговали дешевками на крытых драной клеенкой сборных прилавках, а то и прямо на грязном потрескавшемся асфальте. Здесь находились притоны, регулярно подвергавшиеся полицейским облавам за распостранение наркоты.

Это была жизнь, с детства знакомая Райнхолду и с детства ненавидимая им. Погасшие неоновые вывески с оторванными буквами, повисшими на проводах, газоны с давным-давно вытоптанной травой, замусоренные кварталы, где Раеном в детстве была досконально изучена каждая лестница. Здесь никто не скрывал своих настоящих лиц, но никто никогда и не держался открыто. Это был уличный закон, нарушишь его – и погибнешь, затоптанный чужим равнодушием, и вся жизнь покатится под откос.

Будильник, наскоро состряпанный завтрак, рыженькая недельная «метрокард» за двадцать баксов, Сити Колл, Сто Двадцать Пятая, зевота и слипающиеся глаза, по-утреннему угрюмая серая толпа, студенисто покачивающаяся в железных коробках вагонов, Колумбийский, Сто Десятая, Сто Третья... Хлопанье дверей, отчаянные попытки не уснуть, навсегда, с детства заученная последовательность: Ликольн Центр, Колумбус Серкл, грохот колес, давка, море народа, пересаживающегося с Пятьдесят Девятой улицы, и дальше, дальше, дальше...Потом – пот, бетонные блоки, подъемные краны, грязно-желтое солнце, бесконечная удушливая жара, получасовой перерыв на обед, снова духота и раскаленный песок, и – обратный отсчет: серый бетон платформы, грязно-синяя пластиковая обивка сидений, Двадцать Восьмая, Пенн Стейшн, невидящий взгляд, остановившийся на аляповатом пятне очередной рекламы на стенке вагона, Таймс Сквер, давка, Пятидесятая, Колумбус Серкл... вечер, душ, скудный, наспех подогретый ужин, включенный телевизор, постель.

Дни летели за днями, недели за неделями. Прошел уже почти месяц с момента освобождения, но Райнхолд все еще жил будто бы в остановленном времени. Работа забивала голову словно мягкой ватой – когда он таскал пеноблоки, или замешивал цементный раствор, или возил песок в замызганных тележках, – но время от времени память все равно резалась, словно попавшая в карман бритва. Райнхолд не знал, сколько времени это еще продлится. Он страшно устал сопротивляться себе и теперь просто ждал – упорно и безнадежно.