Я без ума от французов (СИ)

– Заткнись, мамочка, и лучше налей мне тоже кофе. Пожалуйста, – Тиерсен не открывает глаз и явно едва не ложится уснуть прямо здесь. – Я просто отвык вставать к какому-то часу.

– Знаешь, я с трех лет встаю каждое утро к какому-то часу, – Селестин достает вторую чашку. – А в тебя вбить дисциплину не смогли ни коллеж, ни маки, ни академия, ни полицейская служба. Мне до сих пор иногда кажется, что тебя нам подбросили.

– Ага, бедного здорового ребенка на растерзание семье невротичных ходячих трупов, живущих по расписанию от рождения до могилы, – Селестин по привычке игнорирует это, и братья молчат какое-то время. Только когда Селестин ставит перед Тиерсеном чашку, тот находит ее на ощупь, пригубливает кофе и спрашивает: – Кстати, а где та девушка, о которой ты говорил?

– Спит, – коротко отвечает Селестин, опускаясь на стул.

– Устала после хорошего такого марафона? – Тиерсен усмехается, но Селестин как-то неуютно молчит, и старший Мотьер любопытно приоткрывает один глаз. – Что? Не получилось? – Селестин не отвечает: он не врет Тиерсену лет с тринадцати, но и говорить на эту тему точно не хочет. – Слушай, это все от твоей любимой работы, – Тиерсен двигается вперед и опирается на стол локтями, – тебе нужно расслабиться, – Селестин все еще молчит, и он продолжает: – Возьми отпуск… – он ловит неприязненный взгляд. – Ладно, хотя бы пару выходных. Отдохнешь, и все будет нормально.

– Мне не нужен отпуск, – тихо и спокойно говорит Селестин. – Мне нужно, чтобы ты как можно скорее закончил свою работу.

– Я делаю ее так быстро, как могу, – Тиерсен пожимает плечами и отпивает еще кофе. – Но это не мгновенное дело. Мне нужна подготовка, чтобы все вышло так, как надо. И если у тебя не стоит из-за того, что ты нервничаешь, то забудь: это действительно моя работа, и не тебе о ней думать.

– Послушай, тебе серьезно больше нечем заняться в такое время, кроме как разговаривать об этом? – Селестина сейчас очень раздражает улыбка брата. Он немного нервно приглаживает волосы – те наверняка растрепались от лежания в постели – и чувствует себя ужасно неуютно. Будь это все в другом месте, Селестину никогда бы не было неуютно, но дома… Дома он чувствует себя незащищенным. Селестин привык прятаться. За идеальным костюмом, ухоженным лицом, безупречной репутацией. Но здесь, на своей кухне, он не может быть совершенным. У него подрагивает рука, и кофе чуть не капает на халат. На нем бы осталось пятно, во всем этом доме можно найти пятна, сколы, неровности, которые Селестин не может спрятать, и от этого он начинает легонько паниковать, думая быстро допить свой кофе и вымыть чашку. Но он представляет, как слишком быстро откроет кран, как вода наверняка брызнет в стороны, и ему придется взять бумажное полотенце, он сделает это торопливо и нервно, и оно будет весь день висеть с криво оборванным краем… Селестин выдыхает и успокаивает панику. Он просто нигде и никогда не чувствует себя дома. С тех пор, как Тиерсен уехал учиться в свою академию, или с тех пор, как оставил его наедине со смертью отца, слегшей с сердечным приступом матерью и кучей дел в семейной фирме. Хотя, конечно, и то, и другое было годы назад, и Селестин уже давно не злится, никогда не злился на Тиерсена. Только ненавидел его пару раз. Или не пару. Наверняка больше.

Когда Селестину было одиннадцать, его собирались побить в коллеже. У него уже тогда был конфликтный, истеричный характер, привлекавший внимание, а с таким характером рассчитывать на сладкую жизнь не приходится ни в грязном государственном коллеже в двадцатом округе, ни в частном, где за триместр запрашивают сумму, которой многим семьям хватило бы на пару лет спокойной жизни. Даже когда вокруг идет война, дети остаются детьми. Такими же жестокими, нетерпимыми и пользующимися всеми доступными средствами, чтобы ударить побольнее и повеселее и вывернуться самому. И Селестин – тоже ребенок – рьяно пообещал своим обидчикам, что приведет старшего брата, и уж тот надерет им задницы. Но почему-то именно тогда Тиерсен сбежал – он с ума сходил по своим маки – и Селестин первый раз остался перед своей проблемой без его помощи, с одними пустыми угрозами. О, как он ненавидел Тиерсена тогда, особенно когда прятал синяки и прятался сам. Потому что его старший брат, его Тиерсен, как и всегда, думал не о нем и его обещаниях, а о том, как бы поразвлечься и пострелять из настоящего оружия. Конечно, когда он вернулся, то тщательно сломал всем обидчикам Селестина носы и выбил им по несколько зубов, и никто больше не связывался с младшим братом “героя войны”. Но тогда – в одиннадцать – Селестин был один против пяти старшеклассников, и он долго не мог простить это Тиерсену. Как и те звонки – каждое Рождество – когда тот совершенно беспечно отвечал: “Эй, слушай, я не обещал, что приеду. У меня тут планы нарисовались, потрясающие планы, я тебе говорю! Я приеду как-нибудь потом, честно”. Он говорил так каждое Рождество. И Селестин сейчас не злится на то, что Тиерсен однажды торопливо сказал в трубку: “О, наконец-то крошка Сел получит фирму, о которой так долго мечтал! Ладно, купи от меня что-нибудь маме в больницу, я потом вышлю деньги”. Но тогда Селестин тоже ненавидел его. В каждый из этих моментов и во много других. Хотя самым отвратительным было то, что Селестин отлично знал, что вины Тиерсена во всем этом никогда не было. Они все – и он, и родители, и его друзья и девушки – просто всегда чего-то от него ждали, а ему было на это наплевать. Тиерсен Мотьер всегда думал только о себе. Тиерсен Мотьер всегда выполнял только то, что обещал, и ничего больше. И Селестин знает, что ненавидеть людей за то, что они не подчиняются тебе и не соответствуют твоим ожиданиям, – глупо. Но сейчас его очень злит улыбка Тиерсена. Так же сильно, как в тот день, когда он испуганно прижимался к железным шкафчикам в коридоре коллежа.

– Извини, – Тиерсен правда улыбается легко, как всегда. – Проехали, – он снова беззаботно откидывается на спинку дивана и прикрывает глаза.

Они молчат, и Селестин не знает, о чем думать. О брате уже достаточно. О Дафне даже начинать не хочется. О работе? Но он отлично знает, какие у него с ней проблемы, и от них начинает немного побаливать голова. О близнецах? А от мыслей о них начинает подташнивать. Селестин на самом деле никогда не был таким злым или бессердечным человеком, как о нем думал Тиерсен. И решение избавиться так от тех, кто мешал ему, пришло не так уж просто, хотя Селестин и давно думал об этом. Но его пугало многое: и страх перед самим убийством, и боязнь ответственности, и полная неосведомленность в этой области. Но все сложилось так удачно – Селестин думает, что он, наверное, единственный человек, которому так повезло с родственниками в этом плане, – что он не мог не решиться. И теперь ему нужно только не думать о всяких карах Господних и человеческих за еще не совершенное, ни о чем не нужно думать. Об этом подумает Тиерсен. Хоть о чем-то в его жизни. Если бы Селестин знал, что его мысли стоят всего-навсего каких-то денег, то заплатил бы ему за это намного раньше.

Но хотя Тиерсен вроде бы разбирается с его делами, от беспокойства Селестин никак не может избавиться. Он хочет не думать, но не может. День тянется за днем в бесконечном ожидании, а Селестин хорошо знает, что нет ничего хуже ожидания. Знает с тех самых пор, как ждал, когда Тиерсен вернется и решит все его проблемы. И ему очень хотелось рассказать кому-нибудь тогда – хочется сейчас – о том, отчего он не мог – не может – спать, но как тогда он не собирался этого делать, так и сейчас не собирается. Селестин никогда и никому не говорит то, что думает, и не будет отказываться от этой привычки. Да и если бы отказался, то что бы услышал от того же Тиерсена? “И это ты мне говоришь? Вот уж действительно, тебе больше всех надо об этом думать”. Нет, Селестин Мотьер не меняет своих привычек по мелочам.

– Слушай, у тебя сейчас такое лицо… – Тиерсен явно хочет назвать какое-нибудь неприятное сравнение, но только ухмыляется краем губ, – странное, в общем.