Я ненавижу тебя, чертов Уильямс! (СИ)

Потому что за этим напускным холодом и спокойствием Гилберт отчетливо слышит желание. Потому что власть, с которой на челюсти сжимаются пальцы, находит отголоски внутри тела и отдается очередной волной дрожи. И Гилберт смотрит вперед, в сиреневые заинтересованные глаза, пока Эдельштайн очерчивает пальцами подбородок, надавливает на губы и проникает в рот.

— Соси, — приказывает Родерих.

На его шее заметно дергается кадык, но голос тверд и даже не дрожит. Сзади ладони крепко стискивают ягодицы, и Гилберт хрипит, сдавливает пальцы губами и втягивает их в рот. Эдельштайн глядит довольно, а по заднице прилетает глухой шлепок ладони.

— Решили поиграть без меня? — голос Доминика на загривке становится последней каплей.

Вслед летит новый шлепок, Гилберт хочет развернуться, высказать все, что думает, но его удерживают, пусть лишь номинально, но эта ограниченность действий заводит все сильнее, собирается комом в животе и тянется к паху.

Пальцы вдавливают язык и толкаются вперед в неторопливом ритме. Доминик беззастенчиво лапает, разводит ягодицы в стороны, сжимает их сильнее, чтобы потом ослабить напор и начать все заново. А Гилберт сходит с ума от них двоих. Ему нужно хоть куда-то себя деть, и он тянется к коже перед собой, спускается ниже, к редким темнеющим волоскам от пупка, все ниже…

— Без рук, — Родерих тянет губы в язвительной, слишком нахальной ухмылке.

Гилберт рычит и снова получает шлепок по заднице, куда сильнее предыдущих. Он весь подбирается и впервые ощущает, насколько крепко у него уже стоит. От этого хочется застонать, но он лишь неуклюже расставляет ноги чуть шире, а Доминик расценивает это по своему и тянется ладонью к паху.

— Гил, никогда не думал, что тебя это так заводит, — его насмешливый голос становится последней каплей.

Пальцы обводят стояк с нажимом и ощутимо, Гилберт затылком чувствует чужую ухмылку, но перестает о ней думать сразу же, когда его член по хозяйски взвешивают в ладони.

— Хорошо так заводит, — повторяет Доминик и прижимается теснее.

Байльшмидт замирает, ощущая чужой стояк задом, а нажим на подбородок вдруг исчезает, как и пальцы изо рта.

— И правда, — Родерих уже скользит по паху с видом юного ученого.

— Да вы ахренели… — Гилберт низко стонет, и пытается вывернуться, но куда там — его зажимают с двух сторон, лапают самое ценное. А еще трутся с нажимом, Родерих о бедро, Ник о ягодицы, и Гилберт не хочет врать себе — это до потрясающего пошло и заводит.

— Да неужели?

Чей голос звучит у уха, Байльшмидту уже не дано понять. Он просто закидывает голову назад и кайфует, пока его ласкают в четыре руки. Прохладный воздух скользит по плоти, когда штаны оказываются больше не нужны, чужое дыхание опаляет кожу слишком ощутимо, а чертов запах возбуждения только усиливается с каждой секундой. Глухое дыхание перерастает в поцелуй.

Гилберт краем глаза видит, как целуются Доминик и Родерих. У них все выходит мягче, спокойнее, но с не меньшим азартом. И эта картинка прочно отпечатывается в мозгу. Гилберту отчаянно хочется увидеть этих двоих вместе и в тоже время настолько же отчаянно хочется получить разрядку — член буквально пульсирует от крови и разрывается от возбуждения. Потому что пальцы умело обводят взбухшие вены, массируют яички, обнажают головку и ведут в размеренном ритме вверх-вниз-вверх. Это крышесносное чувство, хоть и только руки. Это несравнимо, когда вот так, в тесноте и с нарастающим жаром внутри. И Гилберт почти готов поддаться этому разбухающему кому внутри, почти готов взменуться за грань, даже двигается непроизвольно сам…

— Эй, а не рано ли? — Родерих, черт бы его побрал, разрывает поцелуй и впивается зубами в оставленный прошлой ночью засос. Яркая вспышка боли должна бы отрезвлять, но у Байльшмидта перед глазами ползут яркие искры, а томление увеличивается в десятки раз.— Не хорошо заканчивать без нас.

— Да вы издеваетесь?! — Гилберт срывается под смех Доминика, но его уже разворачивают на месте, а вся нега и кайф разом рушатся.

Но возбуждение так и не уходит, нет. Напротив, под жарким взглядом Хедервари Гилберт думает, что благополучно только что попал в первый круг ада. Ведь в реальности просто не может быть так душно от желания.

— Конечно, — Ник снова нахально хмыкает и обводит губы языком. Чертов демон-соблазнитель, ему эта роль подошла бы слишком хорошо. — Ведь так интереснее.

Хищный оскал Доминика кажется совсем непривычным и запретным. Его влажные губы тоже из ряда вон, но Гилберт сейчас слишком увлечен собственной неудовлетворенностью. Его тело жаждет прикосновений, его естество стремится к чужому теплу, а Доминик смотрит почти снисходительно, когда резко дергает Байльшмидта на себя и целует.

Вот это и есть борьба. Гилберт вспоминает все сотни драк, которые когда-либо происходили между ними, все миллионы перепалок и миллиарды язвительных слов. Это все в одном поцелуе, где никто не желает уступать, где за шумом крови в голове не слышно больше ничего из реальности. Гилберт теряется в нем, теряется в круговороте мыслей и лишь вздрагивает, когда между ягодиц ощутимо ползет смазка.

Он бы отстранился, чтобы возмутиться, но Доминик впивается в волосы и держит крепко. Он бы треснул его со всего размаху, но наслаждение выбивает абсолютно все мысли.

— Черт бы… вас… побрал… — Байльшмидт хрипит прерывисто и жмурится, когда пальцы Родериха толкаются внутрь.

Черт бы побрал весь мир. Дыхание обрывается при каждом вздохе и режет сухостью гортань. Весь воздух словно заменили разом чистым кислородом, так что голова идет по кругу от его переизбытка. Голова идет по кругу и от толчков, и от губ, и от пальцев. От всего, что окружает Гилберта сейчас в этом сумасшедшем треугольнике, одной гранью которого он является.

— Но тебе нравится, — Доминик шепчет это сбивчиво. Он тоже возбужден до предела — полотенце, единственное, что было из одежды, давно валяется где-то на кровати, и стоящий член не скрыт ничем. — Ты сам говорил, что любишь, когда тебя имеют, — он продолжает шептать под частые тихие стоны.

— Это когда? — Гилберт отчаянно пытается собрать свои мысли в кучу — второй палец проскальзывает ощутимо и попадает по простате. — О-о-ох.

— Когда начал искать себе альф, — слова Доминика летят сквозь толщу воды.

— Нравится быть под кем-то? — Эдельштайн бьет сильнее и слышит еще один довольный стон. — Нет, Гил, ты просто слишком любишь себя и это удовольствие.

Новый толчок вышибает остатки мыслей. Родерих попадает пальцем в небо, но Гилберту слишком наплевать на это в данный момент. Он бы возмутился, будь ситуация менее горячей. Но сейчас его даже ноги с трудом держат, что говорить о черной пустоте вместо мыслей. С третьим пальцем весь мир так и вовсе рассыпается карточным домиком.

— Вот так, громче, Гил.

Гилберт больше не слышит никого и ничего. Его замыкает на этом жаре и напряжении, которое скатывается через край. Он в забытье тянется к члену, но Доминик ловит запястья, впивается губами в соски и ласкает их поочередно. Гилберта колотит и трясет. Слишком много ощущений затягивают в настоящую черную дыру, и он падает все глубже, пока резкий толчок внутрь не отрезвляет.

Но реальность проясняется лишь на секунду. Рядом с ухом дыхание Эдельштайна, перед глазами расплывчатый Доминик с пожирающим взглядом, внутри крепкий и крупный член альфы. И он двигается с напором, сильно, глубоко. Гилберт срывает на стонах голос. Он мечется в крепких руках и радуется, что они вообще есть, иначе равновесие давно было бы потеряно. Байльшмидт со странным удовольствием насаживается сам сильнее, и чувствует, как разрывает этот ком внутри, как судорогой накрывает мощнейший оргазм, а толчки так и продолжаются. Вперед-назад-вперед-назад. Это выше сил, дальше всех кругов ада, когда в расслабленное и слишком чувствительное тело раздражающе приятно вдалбливаются. С силой. С тяжелым дыханием. С умилительной нежностью, слетевшей с губ, которой Байльшмидт уже попросту не слышит, проваливаясь в темноту.