Я ненавижу тебя, чертов Уильямс! (СИ)

— Что?

Джеймс иногда проклинает себя за сухость, но попросту не может говорить мягче. Почему-то впервые в своей жизни он искренне жалеет, что родился именно таким, с такой внешностью и вырос с таким характером. Впервые в жизни он задумывается о том, что хотел бы быть нормальным омегой не потому, что так было бы проще жить самому, а потому, что он хочет нравиться. Нравиться не омегам своей суровостью и нетепичностью, а вот этому слишком мягкому альфе, пусть он и скрывается за своими масками. Даже в маски и ложь хочется верить.

— Пойдем? Я подвезу тебя до дома, — Мэтт так и не вторгается в кабинет, словно не желая нарушать чужое личное пространство, и Джеймс отчасти благодарен. Другая часть желает броситься к Уильямсу и стиснуть его в объятиях до хруста костей.

— Сейчас, соберусь, — бросает вместо этого Джеймс.

Мэтт кивает и уходит. Ему тоже нужно одеться и выключить везде свет, нужно взять свои вещи и с десяток раз проверить, ничего ли он не забыл. Даже об этом Джеймс думает с улыбкой, натягивая на себя куртку, но не застегивая ее — март в этом году выдается на удивление теплым после промозглой зимы.

Они спускаются вниз вместе в уютном молчании, говорят о какой-то ерунде у машины, пока оба выкуривают по сигарете, а потом садятся на свои места. Мэтт заводит мотор, расстегивает куртку и трогается с места, а Джеймс просто смотрит и любуется этим мягким, сосредоточенным профилем. По пустым улицам дорога проходит быстро, машина едет мягко, а Джеймс никак не может оторваться. Даже сердце в груди колотится чуть чаще.

Машина притормаживает у дома Джеймса, Мэтт глушит мотор и потягивается, разминая руки и плечи. Таким сонным он выглядит даже более милым, чем обычно, а Джеймс хмыкает и тянется за поцелуем.

Целоваться в машине неудобно, но горячо, потому что Джеймс водит ладонями под футболкой, дразнит губы своим языком и целует все напористее. Мышцы под ладонью ощущаются отчетливо, плотно, и Уильямс попросту млеет, когда представляет, что можно сделать с этим парнем, как можно с ним…

— Эй, Мэтти, ты не хотел бы переспать? — Джеймс шепчет это в губы, а после спускается к шее и ярко кусает.

— Что? Но ведь… — Уильямсу тяжело соображать в такой обстановке, когда его конкретно лапают и откровенно возбуждают.

— Не сейчас, сейчас слишком поздно, — тут же откликается Джеймс и обводит укус языком. — Только спать будем на моих условиях, — сердце заходится бешенным ритмом в груди.

— Каких? — Мэтт чуть сползает в кресле и дышит чаще, глядя в потолок.

Джеймс едва ли удерживается, чтобы не продолжить прямо сейчас. Форменное безумие, от этого альфы у него попросту срывает крышу и ломаются все тормоза. Даже при том, что Джеймс ожидает сейчас отказа и посыла на все четыре стороны, даже при том, что это, черт возьми, альфа!

— Я буду вести, — шепот срывается с губ слишком явно и пошло по влажному следу. — Я буду иметь тебя так, как мне вздумается, а ты будешь подчиняться.

Мэтт сползает еще ниже и с шумом выдыхает, прикрывая глаза и, видимо, отчаянно пытаясь не представлять под ощутимые укусы на шее.

— Я так и думал, — шепчет он хрипло, так что Джеймса окончательно срывает с катушек от этого голоса. — Ты же… Ты же с омегами встречался, а у меня и опыта никакого нет, так что… — Мэтт сглатывает и облизывает пересохшие губы. — Почему бы не попробовать? Я согласен.

Джеймсу кажется, что в этот самый миг мир переворачивается окончательно. И от голоса Мэтта, и от того, как он часто дышит с нелепо задранной толстовкой на теле, с явным бугром на ширинке. С этим чертовым согласием, на которое Джеймс даже во снах не рассчитывал. И все вместе просто дико, неправильно, но слишком желанно, чтобы упускать.

— На ближайших выходных, — шепчет жарко Джеймс. — И учти, ты сам согласился.

В груди бешено колотится сердце. И Джеймс знает: эти выходные он будет ждать с особым нетерпением.

***

— Черт, я думал, этот официант тебя там со всеми потрохами своим взглядом сожрет.

Гилберт плюхается на широкую кровать Родериха со всего размаху и вытягивается во весь рост. На его бледном теле еще видны влажные следы после душа, отчего кожа заметно блестит при неярком свете бра. Должно быть прохладно, но Гилберт лишь подтягивает домашние штаны и недовольно сдвигает брови к переносице.

— Мне нет до этого дела, — отрешенно говорит Родерих. — А ты что же, ревнуешь?

В его голосе едва заметно ползет довольство. Но Эдельштайн перелистывает страницу книги, лишь мимолетно скашивает взгляд на Байльшмидта, а потом снова утыкается в текст. Делает вид, что утыкается, на деле же Гилберт, распластанный рядом со сползшими штанами, подкачанным телом и растрепанной шевелюрой, к которой так и тянет прикоснуться, вызывает целую бурю эмоций и непрошенных желаний. Родерих мог казаться сколь угодно утонченной и брезгливой скотиной, однако же свои потребности у него имелись. Да и не только потребности. Эдельштайн хочет Гилберта, так же, как хочет Доминика, а прошедшая ночь после фильмов и вовсе будоражит сознание.

— Конечно, ревную, — Гилберт ворчит, а излом губ кривится сильнее обычного. — Ты можешь принадлежать только мне и Нику.

В этом собственничестве есть своя прелесть. В самом тоне голоса, пропитанном обожанием и злостью на неизвестного, столько манящего и притягательного, что Эдельштайн невольно поджимает губы и сглатывает. У него все внутри скручивает от чужого трепета, направленного на него, а когда этот трепет увеличен вдвойне…

— Глупый, — он качает головой почти спокойно, с легкой усмешкой на губах. Почти спокойно ждет реакции и получает ее моментально.

Гилберт слишком вспыльчивый.

Он подрывается с места, с явным желанием возмутиться и отстоять свое, сверкает своими алыми глазами, но не успевает сказать ни слова. Потому что книжка летит ко всем чертям, а Родерих сжимает серебристые пряди на затылке и жадно целует. Потому что все слова тонут за языком, а поцелуй превращается в настоящую яростную борьбу. Гилберт не уступает альфам в своем желании брать бразды правления, а Родериха тем больше завлекает и Байльшмидт, и Доминик. Они оба такие. Целеустремленные, сильные, с несгибаемым стержнем. Они — опора для Эдельштайна, и он почти готов признаться, что не хочет знать жизни без них. Но немного позже, сейчас его завлекает этот дерзкий взгляд и ладонь, которая самозабвенно ползет по собственной груди.

— Желать быть рядом — глупо? — Гилберт взбрыкивается сквозь поцелуй, выплевывает в губы слова, а сам все ощутимее скользит под рубашкой.

Эдельштайна это заводит. Заводит вспыльчивость и крутой нрав, заводит наглость и эти почти нежные прикосновения. Заводит Гилберт, черт возьми.

— Глупо ревновать того, кто уже принадлежит тебе, — хмыкает в ответ Родерих и сжимает зубы на губе.

Гилберту нужна секунда на осознание и ровно столько же, чтобы наброситься с куда большим напором. Секунда, в которую по всему телу от понимания бежит безудержная волна, а вдоль позвоночника сползает дрожь. Одно мгновение, чтобы разом кожа стала горячее, а пальцы приятно закололо от мурашек. И эта секунда проходит, а Родерих сам уже стоит на коленях на пружинистом матрасе и тянет Байльшмидта ближе, пока тот судорожно ведет ладонями по спине и пытается избавить от ненужной рубашки. Зачем она вообще дома после душа?!

Тряпка летит вниз. Самоконтроля нет и в помине. Где-то сзади хлопает дверь, но Гилберт даже ухом не ведет, он полностью поглощен Родерихом перед собой и его запахом. Не запахом альфы, который предназначен для омег, а ароматом тела и вишневого геля для душа, ароматом самого Эдельштайна.

Гилберт приходит в себя, лишь когда по пояснице ползут чужие ладони. Они влажные, разгоряченные после душа и куда более грубые, нежели руки Родериха.

— Ник, — Гилберт задыхается, силится повернуть голову, но матрас сзади прогибается, а Эдельштайн крепко хватается за подбородок.

— Смотри на меня, — холодный голос Родериха пробирает настоящим жаром до самых костей.