Tough Cookie (СИ)

— Хен, я сейчас в том самом положении, когда оказывается, что говорить с кем-то или видеть кого-то, кроме тебя, нет сил. Поэтому не дави и не язви, — У отказывается от соджу и пьет только воду. Запиваться в первые поганые сутки он уже пробовал — не помогло. А вот хуже — стало.

— Я догадываюсь, что, что бы с тобой сейчас не происходило — связано с братом. Я это вижу, Чихо. И знал, что ты всё равно не послушаешь. Понадеялся только, что ты уже достаточно взрослый, и за тобой не нужно следить двадцать четыре на семь, но, как оказалось, такие, как ты, не меняются настолько, чтобы я мог забыть, как сильно ты любишь ввязываться во всякое дерьмо. Рассказывай, — Минхек вздыхает, доставая сигареты из пачки, протягивает одну У и напряженно прикуривает следом, попросив себе еще одну бутылку.

Чихо раздраженно потирает переносицу, нахмурившись, гулко выдыхает, нервно ёрзает на стуле и всё же заговаривает, вкратце передавая другу последний разговор с Чонгуком. В голове мутнеет. Чихо снова чувствует себя загнанно бегущим по тому самому замкнутому кольцу, заставляющему внимательно всматриваться в сменяющиеся декорации, в мелькнувшие лица и глухие голоса, оценивающе проматывать каждое свое слово, но даже тогда ему все равно кажется, будто он что-то упускает.

— Приехали, — Минхек задумчиво чешет голову. Ровный голос Ли заставляет очнуться. Смахнуть с глаз почти незаметный натиск случившегося и растерянно уставиться на Мина. — Он оказался умнее тебя. Прости, но я никогда не считал вашу связь нормальной. Давай, успокойся уже и двигайся дальше.

— Я не хочу, — Чихо говорит, как отрезает. Мин в удивлении приподнимает бровь и несколько секунд изучающе смотрит на него.

— Я не хочу двигаться дальше. Я вообще уже ничего не хочу. Я не смогу тебе это объяснить, но он словно забрал с собой большую половину меня, и я остался каким-то незаконченным, не целым. Не могу… Не могу тебе правильно объяснить, — У мнется, с трудом произносит слова и, не переставая, пьет воду.

Под рёбрами настойчиво скребет. Чихо жмурится, низко опустив голову, и выдыхает за раз потяжелевший воздух. Осознание того, что это первый раз, когда все сказанное не звучит тупым придуманным оправданием, застигает врасплох. Он вообще не соображает, что нужно говорить в таких случаях, но говорить и не приходится. Минхек делает это за него, и от прозвучавших слов Чихо вздрагивает, поджимая губы, потому что признавать внутри себя это одно, а слышать — совсем другое. Тем более, когда У на самом деле понимает, что Мин оказывается правым с самого начала.

— Да что уж там, — Ли откладывает палочки в сторону. — Не надо ничего объяснять. Все и так понятно. Я знал это еще с самого начала, все ждал, когда ты сам себе признаешься. Поздравляю. Наконец-то допер, — горько улыбается Минхек и не отрывает взгляда от Чихо.

У выглядит, как побитый щенок. Он замирает, не шевелится и даже не делает следующего вдоха, просто бегает взглядом туда-сюда, не зная, за что зацепиться. Опоры потеряны. Направления сбиты. А перед глазами только чернильная пустота, без единого проблеска, когда единственное решение — это всего лишь стоять на месте, так, что шаг влево, шаг вправо и Чихо гребанный разломанный труп, потому что ломать он умеет гораздо лучше, чем строить. Да, он сам всю эту кашу заварил, и Ли достало вечно потом убирать за своим безбашенным другом, но Чихо ему, как брат. Единственный и сильно любимый, глупый и взбаламошенный младший брат.

— Теперь слушай меня внимательно, — Минхек знает, что-то, что он сейчас скажет У, ему не понравится. — Вы столько времени были вместе, неважно почему и зачем. Даже названия вашим долбанным отношениям придумать не могу. А сейчас он сделал выбор. Ты должен его уважать. Да, у тебя есть чувства, но это не значит, что и у него — тоже. Поэтому, будь добр, если мальчишка не отвечает тебе взаимностью, засунь эти чувства куда-нибудь глубоко, не маячь перед ним и дай ему жить. Единственное, о чем я тебя прошу, и даже настаиваю, вытащи его из того борделя. Помоги деньгами, иначе клянусь, я сам это сделаю. Можешь потом со мной не разговаривать. Дай ему нормальную жизнь, но не взамен его тела или сердца. А просто, бескорыстно, как брат брату, понимаешь? Блять, да хотя бы прощения у него попроси, черт возьми, — четко выговаривает Ли и не сдерживает порыва придвинуться ближе, исподлобья злостно сверкая глазами.

Чихо молчит. Смотрит на свои ладони на столе и считает про себя долгие одинокие секунды, а потом вдруг резко вскидывается в ответ и делает порывистый отчаянный вздох.

— Он меня не простит, — тихо произносит Чихо и улыбается.

Улыбается так, будто Минхек способен обмануться и не понять, насколько тонко эта едкая мысль размазывает его о вспыхнувшую в глазах действительность.

— Я бы не простил.

***

Следующие два дня Чон проводит с мамой. Домой он приходит поздно вечером, наспех что-то готовит и пытается хоть что-нибудь из этого проглотить, не чувствуя ни вкуса, ни желания есть. Его тошнит. А еще он жутко устал. И ни одна маска на лице больше не держится также хорошо, как раньше, потому что теперь становится абсолютно плевать, как он выглядит со стороны, потому что точно знает — за ним уже перестали следить.

Мучительное ожидание неизвестности выбивает почву из-под ног. Чонгук старается думать только о хорошем, но получается с трудом. Юна бледная, почти прозрачная. Чонгуку иногда кажется, что это даже не его мама на больничной койке. Будто мамы нет давно, а осталась одна пустая оболочка. Будто это Чон ее держит здесь, на Земле. Не отпускает. Два раза ему удается застать ее в сознании. Она долго с нежностью смотрит на него и легонько, почти невесомо, сжимает руку. Едва ли не прощаясь. Чон оба раза не сдерживается и плачет. Знает, что нельзя, что надо подбадривать маму, а не растекаться лужей у ее ног, но не может. Плачет навзрыд, некрасиво, размазывая слезы по лицу. Он думает, что как только она придет в себя, Чон расскажет ей, как скучает, или как обычно поделится последними новостями. Но вместо этого он сидит, вцепившись в почти безжизненную руку, и рыдает. Ненавидит весь этот гребанный мир. И себя ненавидит — тоже, намного больше, чем может выдержать. Поэтому Чонгук прячется за закрытыми веками, опускает голову на вздымающуюся через раз грудь и слушает пока ещё запертую внутри жизнь. Ее и свою. Юна улыбается, гладит по голове и просит быть сильным. Она просит его быть сильным, тогда как это он должен был просить ее сделать последний рывок и выжить.

Вечером третьего дня приходит Чимин. Видеть никого не хочется. Но Пак привозит кучу еды, стоит над головой и насильно пытается заставить Чонгука все съесть. Приходится поддаться. Потом они сидят в гостиной на диване и пьют пиво из бутылок. Чонгук морщится от каждого глотка, подавляя порывы сбежать и разложиться безвольно на кафельном полу в ванной, но после пятой-шестой попытки бутылка наполовину пустеет и становится как-то полегче. Окружающее пространство размывается мутной неровной рябью, и, когда Чимин рассказывает, как доводит Лиама, у которого почти не осталось клиентов, Чон даже на некоторых моментах смеется. О Чихо Пак больше не спрашивает, но Чонгук сам начинает. Чон все эти дни закапывает в себе все, что касается брата, старается не думать, но он чувствует, что еще совсем немного и лопнет. Выговориться оказывается не просто способом убить время, а необходимостью. Чон делится с Чимином, как уходит, разорвав контракт, и даже рассказывает, благодаря кому и чьим деньгам, ему это удается. Пак вроде бы должен почувствовать, что Чону лучше, что его отпускает после той странной и уж точно не добровольной связи с братом, но Чимин не видит этого. Никакого облегчения, наоборот, словно младший сидит под каким-то неподъемным грузом и даже дышать напоминает себе сам.

— Я не могу. Не могу, несмотря на все то, что он причинил мне, не думать о нем. Он как камень, он застрял вот здесь, — Чон кладет свою руку на грудь. — Не вдохнуть, не выдохнуть. ЧимЧим, что это?

Чонгук смотрит совсем потерянно. Требует у него ответа на вопрос, который сам боится озвучить. Чонгук врать себе не привык. Он знает, почему его несет за сто восемьдесят на спидометре, знает, почему его крошит мелкими осколками в слабую серую пыль, знает, почему больше не может дышать в одиночестве. Но все это слишком сложно и больно, чтобы сказать. Это неправильно. Дико. Так не должно было быть. Это почти его добивает. Но Чимин сохраняет молчание. Они оба прекрасно понимают, что это такое, и чем это в итоге обернется, чтобы у Чонгука хватило духу произнести, а у Чимина хватило сил удержать. Поэтому он, не говоря ни слова, идет в коридор за сигаретами и, вернувшись, закуривает. В ту ночь Чимин остается. Они смотрят смешные фильмы, в три ночи жарят на кухне сосиски, и Чон впервые за долгое время чувствует, пусть хотя бы маленькое, но все же тепло. Чонгук с утра идет в больницу, а Чимин к своему, как он говорит, «любимому» клиенту.