Я без ума от французов (СИ)

– Все, я закончил, – Цицеро должен был выкрикнуть что-то смешное сейчас, но он молчал, и Тиерсен рассерженно сказал первое, что пришло в голову, он все равно не помнил точно, чем заканчивался номер. Зато мог ориентировочно повернуться к зрителям и поклониться, ругаясь про себя на маленького итальянца. Но зал все еще молчал, и Тиерсену как-то резко стало холодно. Он скоро дернул повязку, но та как жестким обручем сдавила голову, и сорвать – совершенно невозможно.

– Да чтоб тебя, давай! – Тиерсен дернул сильнее, но только содрал ноготь о чертову ленту, затянутую так крепко, что виски даже заныли больно. – Да снимите ее кто-нибудь! – он попытался распутать тугой узел, но тот не поддавался пальцам, повязка лишь впивалась в кожу больнее, и Тиерсен бросил это, вытягивая руки, словно слепой. – Что здесь происходит?! Что здесь, мать вашу, происходит?! Кто-нибудь, скажите что-нибудь! – но зал молчал, хотя Тиерсен и слышал чужое дыхание, слышал, что перед ним были люди.

Он повернулся резко, неловко, почему-то потеряв всю координацию, и двинулся к кругу.

– Да пошли вы все! – Тиерсен делал шаг за шагом, думая, что только бы он шел правильно. И, конечно, он споткнулся о какую-то доску, падая. И короткий девичий смех – был и тут же прервался. – Элизабет! Элизабет, ты же здесь! Я тебя слышу, ответь мне, что происходит! – Тиерсен попытался еще снять повязку, но виски вспыхнули горячей болью, и он только неуклюже поднялся, продолжая шагать. – Да чтоб ты сдохла, Элизабет, маленькая блядь! – она снова засмеялась коротко, но у Тиерсена не было времени ее искать. Он ткнулся пальцами в дерево круга, ощупывая его вслепую, забывая об Элизабет. Боже, Цицеро. Тиерсен нащупал его пальцы, сжимавшие скобу, теплую грудь, уткнулся лбом, расслабленно выдыхая. И замер. Он не слышал его дыхания. Тиерсен чувствовал дыхание маленького итальянца, кажется, где-то на грани инстинктов все эти годы, но сейчас – он не слышал.

Тиерсен вскинул голову; повязка на его глазах теперь была какой-то странной, он тронул ее и сжал пальцы. Между ними было мокро и скользко. Тиерсен панически скользнул ладонью по груди Цицеро, чувствуя подтекающее слабо, липкое под пальцами, и выше торопливо, к шее, когда его руку больно остановила чужая сухая рука, и где-то далеко и одновременно близко:

– Да, милый братец, ты еще можешь меня удивить.

И смех, резкий, болезненный, громкий, многих людей, десятков, сотен, срывавшийся в крики, и сухие руки крепко держали запястья Тиерсена, не давая освободиться.

– Пусти, тварь! – Тиерсен кричал, не сдерживаясь, и ему было больно, и вовсе не от железной хватки, не от вонзавшейся в глаза ленты. – Ебаная тварь, Боже, пусти меня!

И когда смех оборвался резко, когда руки разжались, Тиерсен почти упал вперед, выставляя ладони, но под ними был только холодный металл.

– Господи-Господи-Господи… – Тиерсен шептал, и все его тело содрогалось, и пальцы были мокрыми и липкими, и лента тоже, и пахло металлом, так сильно. Он ударил кулаками по железным створкам и закричал: – Почему я ничего не вижу?! – или не закричал, но думал так, что отдавалось эхо.

– Тебе не нужно видеть, – тихий, ласковый голос в самое ухо. – Тебе нужно слышать.

Тиерсен замахнулся на голос и разбил костяшки пальцев о железо, пытаясь ударить.

– Если бы ты слушал…

– Заткнись! – Тиерсен ударил еще, и запястье вспыхнуло болью. – Заткнись-заткнись-заткнись! – он обессиленно прислонился к стенке гроба, дыша рвано. – Господи, я ведь был твоим хорошим сыном, не самым хорошим, но верным и послушным… Боже, забери меня отсюда, пожалуйста, забери меня отсюда, забери меня из этого кошмара…

– Это ты, Тиерсен, – шепот был так близко, и обожгло щеку запахом гнили. – Нет никаких кошмаров. Это ты, твоя суть, твои мысли, твои страхи. Слушай себя, Тиерсен. Слушай.

– Я не хочу слушать! – Тиерсен сорвался, вжимаясь в холодную стенку. – Я хочу видеть!

– Ты уверен?

– Да, мать твою!

– Если ты хочешь… – голос был немного печальным, и Тиерсен снова чуть не потерял равновесие, когда опора исчезла. И – тишина замершего зала, сорвавшаяся резким девичьим криком. И шелковая лента легко поддалась дрожавшим пальцам, свободно скользнув с глаз. И он увидел.

Тиерсен не может больше бросать ножи и отговаривается тем, что уже достаточно напрактиковался, и лучше отдохнуть последние дни перед поездкой. Цицеро спрашивает, почему бы в таком случае не поехать прямо сейчас, но Тиерсен говорит “Нет, мы поедем, когда решили” таким жестким тоном, что маленький итальянец послушно не задает лишних вопросов.

– “В своем доме в Р’льехе мертвый Ктулху ждет, сны видит”, – вслух читает Тиерсен и морщится. – Какая гадость. Надеюсь, он тоже видит во сне какую-нибудь дрянь, – он отпивает немного чая с горьковатым вкусом от смеси Лодмунда и фыркает, читая следующую строчку.

Цицеро наблюдает за ним и почесывает подбородок дулом Беретты. Тиерсен читает и не замечает его, хотя у него хороший слух, но бесшумные шаги – это их профиль, и, может быть, Тиерсен мог бы не услышать их, но почувствовать, если бы не был так утомлен.

Альвдис, как свойственно многим людям, не может держать информацию в себе и имеет склонность к решению чужих проблем за спинами их обладателей. И, в общем, это не самая плохая черта, если ты знаешь, кому и что говорить. Цицеро явно не тот человек, которому стоило бы передавать слова Тиерсена, но да, ему было очень интересно их услышать. И пока Тиерсен листает книгу дальше, смотря, сколько осталось до конца главы, Цицеро думает по обыкновению о десятке вещей и в том числе о том, что неужели у них нет хороших воспоминаний. Хотя воспоминания об убийствах Цицеро без сомнений причислял к хорошим и был неприятно удивлен, узнав, что так думает он один. И ему очень странно сейчас видеть, что Тиерсен скрывает свои мысли, думает наедине с собой, не говоря об этом Цицеро, ни намеком не давая понять, что ему что-то не нравится. Обычно он куда прямолинейнее и откровеннее. С первого дня их знакомства до того, как они решили уехать во Францию.

Тиерсен появился в жизни Цицеро внезапно, но сразу как что-то совершенно неминуемое, на что никак невозможно повлиять, вроде падающего с крыши кирпича, который так или иначе размозжит тебе череп. Тиерсен носил то форменные блестящие ботинки, то грубые армейские – “гражданский” вариант, – и отстукивал каблуками и тех, и других звуками маятника из страшного рассказа Эдгара По. Такого же неотвратимого, как эти шаги. А Цицеро очень не любил, когда в его жизни что-то было неотвратимо. Это позволялось только Деве Марии и крикам в его голове, и никак не упрямому молодому карабинеру с жесткой линией челюсти и неясным интересом. Но одновременно это было забавно и любопытно, а Цицеро никогда не мог противиться своему любопытству; богатый опыт, включающий бессчетное количество болезненных травм и безвыходных проблем, ничему его не учил. И из-за этого чертова любопытства маленький итальянец решил для начала отнестись к Тиерсену добродушно, а там – как пойдет. Если что, от надоедливых людей он умел избавляться.

Но Тиерсен не был особенно надоедливым, если не считать того, что он каждый день с непреклонным упорством встречал Цицеро после спектаклей, покачиваясь у дверей театра на пятках или куря задумчиво. Но, в общем, он был хорошим собеседником, в основном потому, что много слушал и мало говорил, и потому что ему нравились шутки Цицеро. Они пили пиво в барах или просто ходили по улицам, и Цицеро, соскучившийся по такому активному общению, которого ему так не хватало последние годы, не задумывался о том, что со стороны это могло показаться странным. Область такого соблазнения, о которой ему никто никогда не говорил, лежала где-то за пределами его понимания, и он не имел ничего против того, что Тиерсен часто задерживал руку у него на плече, смеясь, или приобнимал аккуратно в шуме музыки уличного фестиваля, говоря что-то, касаясь губами уха. Цицеро понятия не имел, что должны делать и куда должны ходить “друзья” – а Тиерсен был неплохим кандидатом на эту роль, – и с удовольствием принимал любые предложения. В том числе и очередное из них, то, когда Тиерсен, категорически недовольный ранним закрытием бара, предложил продолжить вечер у него и выпить привезенного из Франции коньяка. Цицеро все равно никогда не вставал рано, а у Тиерсена на следующий день был выходной, так что почему бы было не согласиться, если было так весело и не хотелось останавливаться?