Между Явью и Навью (СИ)

- Ну слава богу…

Яков только хмыкает и брови приподнимает, а Яким, густо покраснев, извиняется за дерзость, пропуская Гуро в квартиру. И продолжает извиняться, хотя косится на беса чуть неодобрительно, не зная чего ждать - не в отношении себя, а в отношении молодого барина.

Квартира протоплена плохо, где-то явно завелась плесень, судя по запаху, а в углу составлены штабелем темно-зеленые винные бутылки.

- Это что ж, за четыре дня столько? - укоризненно цокает Гуро, взглядом указав Якиму на бутылки. Тот в ответ тяжело вздыхает, пару мгновений подбирая слова - явно свербит в слуге желание высказать пару ласковых лощеному господину, так безответственно бросившему его барина в столь угнетенном состоянии.

- Если бы только столько, - в конце концов ворчит Яким, кивнув на закрытую дверь гостиной, в которой Яков в прошлый раз нашел Николая спящим. - Вы уж вразумите его, барин. Я вас от всего сердца прошу - сил нет смотреть, как Николай Василич себя губит-то.

- С этим мы сейчас разберемся, - цедит Гуро, опуская ладонь на холодную латунную ручку. - А что холод-то такой собачий, Яким?

- Пил бы барин больше, еще холодней бы было, - ворчит слуга. - Да больше не лезет.

- Не лезет, значит, - повторяет Яков, надавливая на ручку и распахивая дверь. Здесь чуть теплее - камин разожжен, пылает ярко и весело, растопленный не столько дровами, сколько исписанными клочками бумаги, вдобавок ковром устилающими пол.

- Перевод вас на службе ожидает, Николай Васильевич, - весело сообщает Яков, старательно не обращая внимания ни на запах перегара и разлитых по столу чернил, ни на удивленный звук, изданный Николаем при виде его. - Вы, я надеюсь, не против? Вы только с зеленым змием завязывайте, эту нечисть даже вам не победить.

- Яков Петрович, - изумленно шепчет Николай, не сводя взгляда с остановившегося посреди комнаты беса. С занесенного над бумагой пера стекает капля чернил, образуя уродливую кляксу на чистом листе. - Настоящий…

- Опять вы за старое, голубчик, - Гуро недовольно качает головой, подходя ближе, словно подкрадываясь - будто резкое движение может спугнуть этого диковинного зверька. - Пойдете ко мне личным секретарем? Я уж договорился. Работа, может, понапряженнее, чем у вас в ведомстве, но зато и поинтереснее, а для вас это особенно важно.

- Я… - Николай откладывает перо, умудрившись испачкать пальцы в чернилах, и чистой рукой трет лицо, хмурясь. - Я отгулы на службе взял…

- А то я, душа моя, не знаю. Я вас не торопить приехал, как отдохнете, так и выйдете, - Гуро отвлекается, взглянув под стол, на пустую бутылку, которую Николай пытается ногой закатить под свой стул. - Отдых, только, я смотрю, не задался у вас. Так что, пойдете?

- Пойду, - кивает Николай, словно завороженный настойчивостью Якова. Создается впечатление, что он уже забыл, каким был изначальный вопрос.

- Не пишется вам? - Яков делает шаг вперед, подбирая с пола исчерканый клочок бумаги - рабочие бумаги Николай всегда вел аккуратно и удобочитаемо, а эти каракули Якову даже разобрать не удается. - Так и не будет писаться, пока вы в таком состоянии, Николай Васильевич, - не дождавшись ответа, Яков подбирается еще ближе, аккуратно опуская на стол перед Гоголем сложенную из исписанной бумаги птичку.

Маленький, давно выученный фокус заставляет Николая улыбнуться - светло и ясно, совсем как-то по-детски.

- Я же вас просил отдохнуть, Коленька. Отдохнуть, а не мучить себя тревогой и пьянством.

- Так я пытался, Яков Петрович, я правда ведь пытался, - пылко возражает Николай, забыв смутиться, когда Яков оказывается с ним нос к носу. - А потом… за…засомневался как-то.

Смущение все-таки догоняет Николая, и он опускает глаза, направляя взгляд куда-то на плечо Якову.

- Моя вина, - признает Гуро, не справившись с искушением и приласкав кончиками пальцев по-домашнему открытую белую шею, на которой уже не осталось и следа его поцелуев. - Закрутился старый черт на любимой работе, не заметил, как время бежит. Ты меня, Коленька, прости…

- Да что вы такое говорите, Яков Петрович, - одними губами, почти беззвучно шепчет Николай, замирая от ласкающего прикосновения, почти переставая дышать и словно против воли подаваясь еще на полшага ближе к Якову. - Вам совершенно не в чем себя винить…

- А это уже мне виднее, душа моя, - Николай пахнет чернилами и какой-то ягодной терпкостью, а в глаза не смотрит, хотя шею ласке подставляет, прикрывая глаза вздрагивающими ресницами. - Позвольте мне вину свою искупить - вас пригласить к себе. Что вам здесь мерзнуть да пьянствовать. Берите, что сочтете необходимым, и поехали.

Николай, кажется, ушам не верит - смотрит на Якова и молчит с минуту, только хлопая длинными ресницами.

- К вам? - все-таки выдавливает из себя, кое как собравшись с мыслями. - То есть не на ужин? А…

- Ужином я вас тоже накормлю, - обещает Гуро. - И завтраком. И коли у тебя, душа моя, отгулы, и обедом тоже. Имею я право на пару выходных за дюжину лет беспорочной службы? - Яков пожимает плечами и поудобнее перехватывает трость, заставляя себя оторваться от Николая - все-таки не одни в доме, а у Якима при всех его достоинствах чувства такта как у рыцаря-тамплиера - абсолютный ноль.

Да и ограничиться одними только поцелуями будет трудно, а ограничивать себя Яков не любит.

- Девицу благородных фамилий из себя не стройте, - чуть строже грозит Яков на полпути к двери, обернувшись и чуть стукнув тростью по полу - звук этот, неожиданно резкий, заставляет Николая дернуться и часто заморгать. - Я вас неволить не собираюсь. А вот отогреться и поесть по-человечески вам не помешает.

Получается резко, раздраженно, хотя Яков и хотел бы помягче быть, знает же, что нелегко мальчишке пришлось, а сам он ни капли ему жизни не облегчил, но характер все же берет свое. Извиниться бы надо за тон, да Яков и не против, но не успевает - Николай делает несколько быстрых шагов следом, с неожиданной дерзостью - которая Якову только по нраву - хватая Гуро сначала за рукав черного узорчатого пальто, а затем за руку, обнимая ладонь длинными, болезненно-тонкими пальцами.

- Я ведь ничего такого не хотел сказать, Яков Петрович, - волнуясь, Николай частит так, что разобрать его слова почти так же сложно, как наспех записанные стихи, разбросанные по комнате. - Я знаю, что вы мне только добра желаете… Хоть вы и бес… - добавляет застенчиво, а в следующее мгновение, сосредоточившись, смотрит на Якова почерневшими глазами, словно желая удостовериться в собственных словах.

Он своей тьмой настолько красив, настолько завораживающ, что Яков даже вдох делать забывает - любуется. Сдерживается, чтоб не притянуть к себе, не впиться в губы, испещренные черной сеткой, голодным поцелуем, хотя так хочется к этой прекрасной темноте прикоснуться вживую.

Пугать нельзя, торопить нельзя - захлестнет, так, что и Якову со всем его опытом не выбраться.

- Люди только что ж скажут, Яков Петрович… Я же подчиненный ваш… - продолжает Николай, налюбовавшись.

- Вы, голубчик, с этого дня мой секретарь. И, коли угодно, протеже. Ученик, хоть это и не для чужих ушей. В любом случае, душа моя, ничего предосудительного в этом нет, а всего остального людям знать не обязательно. Я о твоей репутации позабочусь, яхонтовый мой.

Ну вот, не сдержался. Зарылся ладонью в волосы, а тут уж как не пойти дальше, не наклониться ближе - и Николай уже тянется, встречая поцелуй, подаваясь ближе для ласки, и его рука, проворная, узкая, горячая, ныряет в расстегнутое пальто, приятно оглаживая по боку и спине. Кончики пальцев вжимаются в поясницу, тянут Якова ближе, и эта помесь невинности и настойчивости дурманит почище любимого Яковом портвейна.

Ни слова вставить не получается, не оторваться от горячих мягких губ, а пальцы уже ловко расстегивают пуговицы на простом черном камзоле. Николай тянет вслед за собой, не отпуская, ладонями согревая спину, пока не упирается в кромку стола, да так и замирает, оперевшись на него - ноги, видать подгибаются, не держат.