Между Явью и Навью (СИ)

- А обескровливать девиц нужно, чтобы душу без остатка за собой увести. Ни в Ад, ни в Рай она не попадает, и здесь, в Нави тоже не остается. Все сильное колдовство, Николай, оно на крови строится, да на чужой душе, коли умение есть. Кладбище вон возле Диканьки пустое стоит, сами же видели - ни одной мертвой души, только упыри, да прочие вековечные твари из грязи и тьмы.

- Я думал так и надо, - признается Николай, невольно вздрогнув от воспоминаний. - Что всегда так… Хорошие люди-то редко здесь… как вы сказали, в Нави?.. остаются.

- Редко, Коленька, но вот так старое кладбище, да еще и со свежими покойниками, выглядеть не должно. Пустое оно. Кому положено - разошлись, кто вверх, кто вниз, а кому не положено… Вы мне имена девиц-то выписали из документов, помните?

- Помню, - возня с бумагами в тот вечер сейчас кажется Николаю самым нормальным, самым спокойным и хорошим воспоминанием, несмотря даже на то, что устал он тогда смертельно и от однообразной скучной работы, и от неверного света свечки, так и норовящей свалиться на бумаги.

- По всем признакам девки все эти должны скорбно шествовать по кладбищу и, завывая, караулить своего убийцу. Как и новенькие наши, уж в этом я, поверьте, разбираюсь.

- Так зачем колдуну души эти? Сил набираться? - ответ, плавающий на самой поверхности Николай упрямо игнорирует. Яков смотрит с жалостью, понимая это так же ясно, как сам Гоголь.

- Ну скажите уже что-нибудь, Яков Петрович, - обреченно просит Николай. Яков все-таки сжаливается, отвечает.

- Супругу свою он этой кровью и этими несчастными душами поддерживает в вечно юном возрасте и здравом рассудке. Любовь, Николенька, она может принимать самые изысканные и самые чудовищные формы одновременно. Я как следователь скажу, что это непотребно в высшей степени, а как бес добавлю, что выкладывать за одну душу десятки других, да еще и таким способом - нельзя, баланс нарушает. Мир и так довольно хрупок.

В сказанное бесом сейчас поверить даже сложнее, чем во все, что происходило ранее. Вся эта жуткая, невозможная правда никак не желает умещаться в голове, и от того будто все мысли и и чувства подергиваются изморозью.

- Не ошибаетесь, Яков Петрович? - Николай удивляется звучанию собственного голоса - просевшего, вмиг охрипшего, но даже делает как-то отстраненно, жадно ловит каждое слово, каждую интонацию Гуро, надеясь, что уловит в его ответе хоть толику сомнения.

Но Яков в своих словах уверен. И Гоголь уверяется в них, вспомнив злополучный флакон, увиденный в первое знакомство.

Как Лиза побледнела лишь больше при взгляде на лекарство, как Алексей убеждал её мягко, но настойчиво.

Потом это позабылось, хоть и показалось странным - то что происходило далее вообще не укладывалось ни в какие рамки. А сейчас Николай рассказывает об этом Якову Петровичу, с одной стороны ясно понимая, что убеждает беса в правильности его выводов, а с другой - ничего не умея с собой поделать. Хоть и не хочется рассказывать, а правды укрывать, расследованию препятствовать нельзя.

Помолчав еще с минуту, посмотрев в сгустившуюся черноту за окном - Яков все это время смотрит на него внимательно, неотрывно, но молчит и ждет, пока мысли улягутся в николаевой голове - Гоголь формулирует-таки интересующий его вопрос:

- А что делать-то, Яков Петрович? Вам помощь моя нужна?

Яков внезапно мрачнеет, взглянув на Николая из-под нахмуренных бровей, и скрещивает на груди руки.

- Нужна, - признает явно неохотно, стукнув когтями по предплечью, заворожив Николая этим простым движением. - Но… Чего тебе? - последний окрик относится уже к замершему на пороге Тесаку, дышащему тяжело, словно загнанная лошадь, явно через всю деревню бежал.

Шапку свою неизменную где-то потерял, волосы растрепаны, а в глазах такой страх стоит, что невольно, нервной дрожью передается и Николаю.

Только Гуро спокоен - поднимается на ноги плавно, словно кот, подходит к Тесаку и встряхивает его двумя руками за плечи, заглянув в глаза.

- Что случилось? - так проникновенно стекает с губ, что Николай невольно думает, что ответил бы, даже если б не хотел.

- Так это… - Тесак мотает головой, словно отгоняя наваждение, и оглядывается за спину. - Ваш высокоблагородие… Всадник там… Тёмного какого-то требуют… - если б Николай и без того не сидел уже, он бы точно на кровать осел - чувствует, как ноги слабеют и под ребрами заплетается узел страха. - - Александрхристофорыч в него из ружья пальнули, а тому хоть бы шо… За вами послали… вашевысокоблагородие…

- Правильно послали, - соглашается Яков, отпустив Тесака и сделав шаг назад, чтобы забрать оставшуюся рядом со стулом трость.

Николай натужно сглатывает, глянув на беса - в глазах темнота, яростная и злая, когти едва не скребут по резному металлу, вокруг рогов словно тьма сгущается - зрелище страшное, но притягательное.

- Люди-то думают, что он за вами, Николай Василич, - неохотно и как-то даже с жалостью признается Тесак, виновато глянув на совсем притихшего от таких новостей Николая.

“Государев человек, - проносятся в голове слова Вакулы. - Не тронут”

Сейчас Гоголь в этом совсем не уверен.

- Александр Христофорыч говорят, чтоб унялись, но то ж толпа… - еще один несчастный взгляд, уже на Гуро.

- Иди за кузнецом, пускай придет, - вмиг находит решение Яков и, проводив Тесака взглядом, поворачивается к Николаю. - Против кузнеца редко кто пойдет, а я пока со Всадником поговорю. Больно уж странная манера вести дела. Пока Яким пусть за тобой присмотрит.

- Я точно не могу вам ничем помочь? Я могу с вами пойти, Яков Петрович, - горячо предлагает Николай, даже найдя силы встать на подгибающиеся от страха ноги.

- И сам прийти в руки этому чудищу? - Яков качает головой и вся его собранная холодность, затаенная ярость во взгляде пропадают, стоит ему протянуть руку и погладить Николая по щеке. Прикосновение так приятно, так правильно ощущается, что Гоголь прикрывает глаза всего на мгновение, вспомнив, что ему ни засыпать, ни задремывать нельзя. Открывает глаза и смотрит на Якова, чувствуя огромную, сокрушительную нежность к этому неясному для Николая человеку… бесу?

- Нет уж, голубчик. Сидите здесь под присмотром Якима да Вакулы. В зеркала не глядитесь, да их и не осталось, не спите главное, даже не дремлите. Из комнаты не выходите, пока я не вернусь. Все ясно?

- Все ясно, - тихонько соглашается Николай, кивая уже вслед выходящему из комнаты Якову. Секунду стоит, как замороженный, затем кинувшись к окну - хоть посмотреть, что происходит на улице, хотя шансов углядеть что-то дельное отсюда мало.

Только раньше, чем Николай разглядит сквозь стекло улицу и Якова, идущего через двор, Гоголь видит в запыленном, грязном стекле свое отражение. Глаза, темные незнакомой чернотой, широко распахнутые от осознания неисправимой ошибки - Николай делает шаг прочь от окна, и проваливается куда-то в совсем незнакомое ему место.

Здесь сыро и серо, под ногами хлюпает болотная жижа, расходясь мелкими, зыбкими волнами от каждого шага. Стены, покрытые странными наростами, сочатся жемчужно-серой слизью, и Николаю кажется, что он может разглядеть в узоре трещин и углублений силуэты юных девичьих лиц, льющих слезы над своей загубленой жизнью.

Словно по наитию, да и от того, что делать больше нечего, Николай делает несколько шагов вперед, продвигаясь к более освещенной части тоннеля, туда, где опираясь на узловатую деревянную трость, изукрашенную золотом и рубинами, ждет его высокое худощавое создание с темно-серыми, старыми, словно само Время глазами.

- Алексей? - угадывает Гоголь, скользнув взглядом по слоям истлевшей ткани, бывшей когда-то рукавами старинного дорогого одеяния. - Вы?

- Умный вы юноша, Николай Васильевич, - существо протягивает к Николаю руку, прикасается иссушенными годами пальцами к коже - словно старый пергамент скользит по щеке. - Не зря бес так за вас уцепился.

- Яков Петрович? - невольно вздрогнув, Николай уклоняется от не слишком приятного прикосновения. - Что с ним? Где он?