Девятая Парковая Авеню (СИ)

— Одну минутку! Не торопись так! Ты сказал «он»?

— Да. Он. Ксавьер… — глаза опять на мокром месте.

— Вот ведь незадача, — Марк бубнил себе под нос, нарочно или нечаянно не замечая моего подавлённого состояния, — кукольная привлекательность — ещё ладно, наверх пробилась редкая комбинация рецессивных генов. Но в сочетании с гомосексуальностью — просто невозможна… сильно усложняет дело. Да, — он встряхнул головой и наморщил лоб. — Значит, вы друг друга по очереди чуть не убили и расстались?

— Да. Но это не всё. Ему нельзя было уходить: моего мальчика убьют… за грехи отца. И за деньги отца. Я не могу ему помочь, находясь в больнице. Прошло целых одиннадцать дней с момента его бегства. Неизвестно, где он прячется, может, его уже поймали. Я схожу с ума от беспокойства, гоню от себя панику и плохие сценарии развития событий… но они возвращаются, едва я закрываю глаза. Скоро клиническим психом стану. А тут ещё больничные происшествия. Переспал я с… ну, неважно с кем. В придачу ко всему теперь совесть мучает, — я сделал маленьких вдох и скривился. — За измену… Конечно, мы с Кси ни в чём друг другу не клялись. Даже не поцеловались ни разу. Ну, только когда один попеременно был ранен и лежал без сознания. И просто не знал о том, что второй вытворяет с бесчувственным телом всякие гадкие, сладкие и жаркие штучки… — договорив, я вздохнул свободнее. Припомнил, как малыш довёл меня до оргазма своим раненым спящим телом, и облизнулся. Хоть это у нас было. Хоть это заспиртую в большой прозрачной колбе и буду доставать, когда безумие подступит слишком близко и вопьётся мне в затылок.

Марк довольно долго сидел с очень сосредоточенным видом, неподвижно глядя в сторону, потом сказал, избегая моих глаз:

— Право слово, я чувствую себя самым низким и недостойным человеком на свете, — он вытащил из халата диктофон и выключил с глухим щелчком. — Твой друг-верзила, представившийся агентом национальной безопасности и предъявивший соответствующее удостоверение личности, велел устроить тебе стандартный сеанс, записать все твои слова и передать ему. Он заверил меня, что больше никто не узнает о записи, но… знаешь, мне всё это подозрительным сговором показалось. Я согласился только потому, что он прозрачно намекнул: выбора у меня нет.

— Ну и зачем вы его закладываете?

— Я? Его?! Это он тебя заложил, Ангел. Твой рассказ и ты сам… я не идиот, понял уже, что твой любимый… Ксавьер, кажется, да? Которому грозит смерть, и есть цель его поисков. Он не мог развязать тебе язык и заставить признаться, потому и попросил меня. Если честно, мне очень стыдно и неловко. И за себя и за твоего…

— Он мой крёстный отец, — тихо сообщил я, опустив глаза. — И это с ним я переспал буквально четверть часа назад. На этой кровати.

Соренсен поднял рыжие брови… и тут же опустил.

— Ангел… я пропишу тебе успокоительное.

— Вы даже не ударите меня? Не спросите ни о чём, не отвернётесь?! И не удивитесь?

— В сложившейся ситуации, учитывая твой внешний вид, разевать рот и удивляться будет последним делом. Хотя да, сознаюсь, я дрогнул. Это просто ни в какие ворота…

— Гораздо страшнее то, что это по-прежнему дикость для меня. Марк, я что-то делаю, не понимая зачем, поддаюсь течению… у меня крыша едет. Возможно ли меня вылечить?

Он с грустью покачал головой:

— Не медициной. И не моими глупыми увещеваниями. Ты ведь сам знаешь, что необходимо сделать. Выбраться из подхватившего течения. Отстоять, защитить, привлечь и затащить в постель своего избранника. Перебить и пересилить его волю ради собственной жизни. Понять… что ни ложь, ни убийства не являются преградами. Все преграды — только у вас в головах. Найди то, что вас разделило по-настоящему, соедини и склей обратно. Он не откажется… если действительно тебя любит. Это единственный путь к выздоровлению. Позволив ему завладеть тобой безраздельно, ты отсечёшь все остальные нездоровые соблазны. У тебя в мозгах просто не останется места для нехороших мыслей, — он протянул мне диктофон.

— Зачем он мне? Я что, своих слов не помню?

— Я просто не хочу отдавать его твоему крёстному.

— Ну и не отдавай. Право выбора за тобой.

— Он отберёт диктофон силой и раскроет тебя.

— Выбор по-прежнему за тобой, — я пожал плечами.

В зеленоватых глазах что-то блеснуло. А загорелые пальцы сжались вокруг серенького аппарата и сломали его.

— Ой, бывает. Случайно уронил, — диктофон картинно полетел на пол. Марк лучезарно улыбнулся (в этот момент он был по-настоящему прекрасен), смело потянулся ко мне и поцеловал в ухо. — Надеюсь, ты не запомнишь меня предателем. Ангел, ради тебя я убить кого-нибудь готов.

— Убей меня.

Он вздрогнул:

— Нет! Как? Никогда… мы же только что…

— Убей, — мой голос заледенел.

— Ангел, ну что ты…

— Убей.

— Ну зачем тебе смерть?

— Просто убей. Причины никого не интересуют.

— У меня рука не поднимется.

— Убей ногой.

— Ангел!

— Почему вам всем так сложно убить меня и избавить от длительных мучений?!

Эхо от этого ужасного крика беззвучно поглотили белые больничные стены. А потом… шаги.

— А кто тебе сказал, что ты не должен мучиться? — резкий голос принадлежал Ламарку. — Мучаются все. Из-за тебя. Помучайся и ты… из-за неизвестного парня, нашедшего силы на то, чтобы выстрелить в грудь любимому человеку. Да! Твоему мучителю хватило духа решиться на твоё убийство и отомстить за все разбитые тобой сердца. Я преклоняюсь перед ним. Он сделал то, на что даже в мыслях не осмеливался никто.

— Что ты такое говоришь, Руперт?! Я же никогда…

— Да знаю я! — его лицо страшно исказилось от боли. — Прости за эту ложь! Прости… Всё в твоей жизни было несправедливо, и красота постоянно мешала самым роковым образом. Ты никого в себя не влюблял и не стремился разбивать сердца — они разбивались сами. Прости меня, прости. Просто Фредди… он… только позавчера узнал, куда ты исчез. И пытался покончить с собой. Прошлой ночью. А у меня сдали нервы. Он так втрескался в тебя… это не описать словами. День он сидел восковым изваянием у стены в своей комнате, немигающий взгляд упирался в никуда. Я звал его, тормошил… он падал, как истукан, холодный… я еле нащупывал его пульс. А вечером он ожил и как будто потерял рассудок. Метался по квартире, выкрикивая что-то нечленораздельное, сорвал все мои картины, твои портреты, вырвал из рам и… Господи, просто раскрошил на мелкие кусочки. А потом выбежал во двор, бил нашу машину, попытался напиться бензином из бака, облил себя и чуть не поджёг. И за один час я словно постарел на целую жизнь, — он прикрыл глаза руками. Мелкие слезинки брызнули из-под скрюченных пальцев. Какой же он старый, слабый и беззащитный…

Не говоря ни слова, я выдернул из системы кислородного питания стеклянный сосуд, крепко приложился им по металлической раме койки и прежде, чем врач с художником сообразили, что происходит, я быстро резанул острым осколком сначала по левой, потом по правой руке.

Бледные запястья залил яркий алый цвет… за ними окрасились пол, стол и кровать. Это последнее, что я помню.

*

Плотный туман. Липкие белые клочья… чьи-то отчаянно размахивающиеся руки… голоса за гранью слышимости. О чём кричат, не знаю. Вокруг меня сгустилась ватная тишина. Даже боли нет. Ничего, кроме мертвящего удушающего безмолвия.

М-м… но что это? Белый мрак пронзила вспышка. Яркие снопы гипнотического света, красивые, зелёные, падают с небес. Искрами. Звёздами. Приближаются, слепят… Дивное пламя, бешеное… читаю в нём ярость. Высыпавшись искрами, оно погасло… нет, тлеет, надёжно запертое по ту сторону его зрачков. Два огненных кольца жизни. Моей жизни.

— Ты совсем охренел?! Идиот! Какого дьявола ты исполосовал себе вены?!

Этот голос… мелодия праведного гнева. Её жаркий алый цвет горит на коралловых губах, даже белоснежные щеки окрасил слабый румянец. Он прекрасен. Детка. Я знаю, я брежу. Хороший сон, давно о таком мечтал. Из груди невольно вырывается блаженный стон — Кси зло шепчет мне прямо в рот: