Девятая Парковая Авеню (СИ)

Не вертеться, бллин? Я тут же сбросил одеяло и принялся за осмотр своей грудной клетки: вид у швов довольно сносный, хоть и болит немилосердно. Что там Шеппард говорил? Простреленное легкое, сломанное ребро…

«Но ведь целился он в голову! Может, Кси…»

Не тешь себя напрасной надеждой, миокард. Возможно, это своеобразный способ мести. И даже если это он привёз меня в больницу, всё равно. Я должен смириться с наихудшим.

Он ненавидит меня и будет ненавидеть до самой смерти.

И он ушёл.

Ушёл из моей жизни.

Ушёл навсегда.

“Навсегда” — запомни это слово.

*

День прошёл скучно и безрадостно. Толстенькая добродушная медсестра, похожая на мать Терезу, кормила меня пять раз стряпнёй, приготовленной в полевых условиях Франциском (повар долго и терпеливо объяснял, что ничего другого я есть не буду), сетуя на нежный голубоватый цвет кожи и полное отсутствие аппетита у столь дистрофичного пациента. Я мрачно глотал все строчки меню: буженину в грибном соусе, горячие гамбургеры с сёмгой, бермудским луком и горчицей, жареные рёбрышки с мороженой кукурузой, котлетки из гусиной печёнки, множество салатов и мелко тёртую морковь… как обычно, со сливками. Вкуса не ощущал, разницы между мясом, рыбой или овощами не было никакой.

Я спал урывками, засыпая на ходу по дороге в сортир (меня вела под ручку всё та же сердобольная мать Тереза по имени Сара) и обратно. Дремал в постели, слушая монотонное бормотание врача, делавшего мне перевязку. И нагло дрых, сладко посапывая, когда в палату, боязливо косясь по сторонам, заходили медсестры и откровенно пялились на мои большие, тяжело опущенные бледные веки и угольные ресницы длиной почти в дюйм, вольно лежащие на щеках. А больше смотреть было не на что: замёрзнув от недостатка своей горячей крови, безвременно вытекшей из дырки в груди, я натянул одеяло по самое «не тронь меня!» и свернулся в компактный и очень тугой клубок. Во время последнего посещения взвода девиц всех возрастов в белых халатиках, с взбудораженным воображением и проблемами в семье, я проснулся и, не открывая глаз, послушал разношерстный шёпот.

— Поправь ему подушку, Джесси. У него же голова сейчас свесится вниз…

— Я уже поправила. Марионн, у него просто волосы очень густые и длинные, оттягивают своей тяжестью, — приглушенный вздох сожаления.

— Его плохо кормят. Сара, нужно давать больше железа. Такие бледные щеки… он точно дышит?

— Дышит, посмотри на губы… алые, будто кровью забрызганные, — шёпот сорвался. — Он похож на Зефироса¹…

— Вы превращаетесь в восторженных поэтесс, подруги. А он просто похож на девочку. Слишком. У моей дочери и вполовину не такие ресницы выросли, — в голосе почти плач.

— Ресницы — это точно слишком. Они настоящие? Никто не пробовал отклеить? — сдержанная зависть, немного восхищения.

— Шарлотта, он не на девочку, а на Дракулу похож. Графа Дракулу в юности. Однако ему к лицу, — детское умиление.

— Подлецу всё к лицу. Даже мёртвенный больной вид. И дистрофия, — печальное контральто «матери Терезы».

— Он наверняка женат. Кто-нибудь видел кольцо? И жена держится за него всеми руками, ногами и зубами.

— Наоборот, он безусловно неженат. Более того… он, наверное… э-э-э… — тон напряжённый и предостерегающий.

— Что, договаривай! — нестройный хор раздразнённых голосов.

— Он, наверное, не по девушкам. Я не настаиваю на этом, просто создалось такое впечатление. И я ни в коем случае не хочу обидеть ни его, ни вас…

— Ты дура, Джесси! — рассерженный голос Шарлотты.

— Не шумите. И давайте уже, идите отсюда, ссориться будете снаружи. Не мешайте ему спать, — Сара вытолкала всех медсестёр и проверила мой пульс.

Сердце билось ровно: а чего ему волноваться? Я всегда был ненормальным, и травма, нанесённая в детстве моим насильником, не повлияла на ориентацию никак. Это факт. Но, похоже, мать Терезу обмануть деланным спокойствием было трудно.

— Пора кушать, — ласково сказала она, склоняясь надо мной и прижимая ухо к моей груди. — Ты ведь не спишь уже, лисёнок?

— А-а-а! — это был мой довольно пронзительный вопль. — Опять?! В шестой раз?

— Тебе нужно больше питаться, чтобы скорее выздороветь. И набрать вес.

— Какой такой вес? Не хочу я толстеть, хочу быть именно таким дистрофичным, каким меня вполне справедливо назвала ты. В вашей сестринской беседе, чуть раньше.

— Ты слышал, лисёнок? — она звонко рассмеялась. — Значит, слышал и высказывания по поводу…

— Да слышал я всё, — я уселся на койке, немилосердно подмяв под себя подушку вместе с одеялом. — А чем на этот раз кормить будут?

Сара распахнула двустворчатые двери, через которые в палату въехал самый настоящий ресторанный столик. Увидев количество накрытых полусферическими крышками горячих блюд и изысканных холодных закусок, я только глухо застонал и сполз на пол, пока жизнерадостный Франциск наливал в бокалы подогретый сок и охлаждённый “Rotkäppchen”². Алкоголь мне нельзя, но разве бравого повара волнуют чьи-то запреты?

— Ну, давай за маму, — ложка чистого бульона в рот, — за папу, — вторая ложка с гренками в рот, — за крёстного, — я поворотил нос. Он зачерпнул пол-ложки, — за твоего белокурого возлюблённого… — я вздрогнул и подавился. — Прости… я… мне нужно кое-что рассказать тебе.

— Ну, тогда дай эту симпатичную тарелку с пиццей и посиди тут пока, я поем. После этого прогуляешься со мной в туалет, а то с женщинами как-то неудобно.

Сара покраснела:

— Ты мог бы сказать это и раньше.

— Я не хотел тебя огорчать. К тому же за мной, наверное, очень интересно подсматривать.

Пухлые щёки матери Терезы приобрели ещё более отчаянный вишнёвый оттенок, она судорожно поправила халат и быстрым шагом вышла из палаты.

— Я ничего такого в виду не имел, — оправдывался я чуть погодя с набитым ртом. — Франциск, меня просто сначала по привычке повели в женский туалет!

*

Я пристроился возле писсуара, расстегнул и слегка приспустил джинсы. Потом оглянулся:

— Ну, и чего мы молчим? Я весь во внимании.

— Вообще-то… такие вещи заслуживают того, чтобы…

— Послушай, если мне надо отлить, это не значит, что я невнимателен и пренебрегаю тобой и твоими новостями. Согласись, если я описаюсь, это будет гораздо хуже. Говори же!

— В общем. Я как раз вытаскивал из духовки куриное филе для салата, когда услышал сумасшедшую беготню и появился твой зелёноглазый красавец, белый, как сбежавшее молоко, с дымящимся пистолетом в руке. Срывающимся шёпотом он сообщил, что убил тебя, а потом неожиданно бросился на колени и сказал, что, наверное, ты ещё жив, только стремительно теряешь кровь и можешь отойти в мир иной, если немедленно не будешь доставлен в госпиталь. Ещё в начале его монолога я бросил всё, сорвал фартук и помчался к телефону. Вызвал неотложку и пытался перевязать тебе рану, только твой мальчишка не давал. Отпихнув меня с совершенно осатаневшим видом, он стащил с тебя рубашку, судорожно обнял окровавленными руками и долго, до самого приезда врачей он… он… ну, он… по-моему, он тебя целовал. Отчаянно так и страстно. В губы, в простреленную грудь, шею и ещё куда-то. Вдобавок безостановочно повторял твоё имя таким несчастным-несчастным голосом, будто убил Господа Бога. Или кого-то поважнее. И отпускать тебя не желал категорически. Бросился на спасателей чуть ли не с кулаками, едва отодрали его от твоего тела. Он так ревел… чуть до смерти не задохнулся от надсадного кашля, подавившись рыданиями… эй, Ангел!

Я резко пошатнулся и сильно стукнулся об стену плечом и головой. Привычно подавил боль, медленно оседая вниз в объятья Франциска и пытаясь изгнать из головы мысли. ЛЮБЫЕ мысли. Ничего не получалось: сердце снова выло и бесновалось, требуя себе быструю предсмертную агонию и саму смерть.

«Вырви меня. Разрежь на кусочки! Пистолеты отняли, а я застрелиться хочу и больше ничего не чувствовать! Ангел, смилуйся! Может, я и нехороший, но не до такой же степени! Я больше не могу! Прикончи меня! МНЕ ХРЕНОВО. Хуже, чем лежать в морге, ожидая трансплантации органов. Где оно?.. Моё глупое шаловливое существо с золотистыми локонами, воскресившее и убившее меня? Где он, дрянь такая?! Почему бросил? А? Я люблю его, верни его нам, Ангел! Я не могу и не хочу жить без него. Он всё-таки полюбил тебя в ответ! Верни, верни его, слышишь?»