Я ненавижу тебя, чертов Уильямс! (СИ)

Это даже почти правда. Мэтт уже добрую неделю спит просто отвратительно и постоянно ловит себя на мыслях об одном очень специфичном омеге. Эти мысли становятся почти навязчивыми, и на этот раз Мэтт не может оправдаться простым интересом.

Уильямс вздыхает и прикрывает глаза, откинувшись на спинку дивана. С того момента, как Джеймс Уильямс ночевал у него, прошла уже неделя, и за это время Мэтт старается даже на глаза ему не попадаться, не то, чтобы попытаться заговорить или остаться рядом. А все дело в том, что он, кажется, бесповоротно запал. С головой влюбился в этого неприступного омегу, в его холодность и суровость, даже в его язвительность. И это все было не просто паршивым. Это было абсолютно ужасным. Во всяком случае сам факт того, что из всех омег Мэттью умудрился втюхаться именно в Джеймса Уильямса, который его если не ненавидел, то как минимум терпеть не мог, порядком пугал.

— Чувак, ты типа врать не умеешь, — косится с ухмылкой Феликс.

Мэтт только вздыхает. Он не хочет лгать Лукашевичу, но и говорить правду пока не спешит. В конце концов, время точно покажет, действительно ли это любовь, а не простое увлечение. Хотя пока что Мэтт, вспоминая образ Джеймса, едва ли может сдержать глупую улыбку. При том он сам не до конца понимает, что именно так сильно зацепило в этом омеге, хотя в сторону других Уильямс даже и не смотрел. Взять того же Феликса или Феличиано, они были хорошими друзьями, но никогда не вызывали романтического интереса. Как и любые другие омеги.

— Я потом расскажу, — обещает Мэтт под внимательным взглядом. — Пока еще я сам не разобрался, — виновато улыбается он и поднимается с места, потягиваясь и зевая. — Пойдем, съемки скоро начнутся, — зовет он, и Феликс согласно кивает.

Работа протекает спокойно и без лишней нервотрепки. В какой-то момент Мэттью видит, как в студию заходит Иван и направляется к своему кабинету. Он мысленно желает Альфреду удачи, хотя и предполагает, что та ему вряд ли поможет. Так и выходит. Во всяком случае, пока Джонс что-то активно вещает на сцене, Брагинский выносит лишнюю растительность из своего кабинета и украшает ими мусорку. Проще говоря — выбрасывает. После чего с чистой совестью возвращается обратно работать уже без ненужных отвлекающих предметов.

***

— Может быть, ему не нравятся пионы? — с видом юного исследователя флоры говорит Альфред, перебирая отвергнутый букет прямо в мусорке. — Или, например, бордовый цвет, — выносит следующее предположение он.

Мэтт честно сдерживается, чтобы не высказать истиной причины. Альфред все равно не услышит ее и придумает свое оправдание. Хотя на данный момент он даже расстроенным не выглядит — его искренняя вера в любовь Вани, кажется, настолько же непоколебимая, насколько упрям сам Джонс.

— Может быть, стоит повременить с букетами? — осторожно спрашивает Мэтт. — Ваня взрослый, серьезный человек, возможно, ему понравится что-то менее броское и вычурное…

— Точно! — Альфред так и подскакивает на месте, хлопая в ладоши. — Ты просто гений, Мэтти! — он крепко сжимает друга в объятиях, так что у того кости хрустят, и несется к гардеробу. — В следующий раз испеку ему кексиков! — на ходу кричит он.

Мэтт так и столбенеет на месте, но в итоге лишь машет рукой. Альфреда не переубедишь ничем, а его странные идеи и вовсе мог бы понять только второй такой Джонс. Ну или же Хенрик. Все же Ал всецело пошел характером в своего отца. Мэтт думает об этом, когда неторопливо на автомате идет к выходу из студии в курилку. Как бы то ни было, единственное, чего он действительно сейчас хочет, это хорошенько затянуться и избавиться от всех своих мыслей.

Мэтт понимает, насколько плохой была идея, стоит ему только коснуться ступеньки и услышать знакомый голос. Сердце екает в груди, пропускает, кажется, удар, а в голове зарождается мысль удрать прочь отсюда, пока его еще не заметили. Пока еще не поздно.

— О, Мэтти, иди к нам, — машет рукой Гилберт, разбивая все надежды на скорый и незаметный побег.

— А я думал, вы уже ушли, — неловко улыбается Мэтт, едва ли не спотыкается о ступеньку, но все же без лишних падений спускается к ребятам.

Как назло, единственное свободное место рядом с Джеймсом. Как назло, именно он рассказывает сейчас что-то интересное, смысл чего Мэтт абсолютно не улавливает за хриплым голосом. Он даже не сразу осознает, что так и не зажег сигарету, пока Гилберт не хохочет и не подставляет ему под нос зажигалку, а Доминик ободряюще хлопает по спине и вещает о переработках.

— Ты бы спал хоть иногда, — говорит с ухмылкой Джеймс.

Мэтт от неожиданности давится дымом и закашливается, так что на глазах выступают слезы.

— Чего?.. — сипит сквозь кашель он. — Ты это мне?

Его удивление слишком велико, чтобы вспоминать сейчас о тактичности, вежливости и прочих приятных жизненных аспектах. Мэттью вообще на секунду кажется, что он, наверное, задремал на диване в студии и увидел странный сон, потому что не мог Джеймс Уильямс в реальности заговорить с ним без действительной необходимости.

— Конечно тебе, — хмыкает тот, как назло выдыхая дым прямо в лицо и растягивая губы в кривом изломе. — А ты видишь тут еще одну настолько же сонную муху?

— Вот уж точно, ты и на площадке сегодня совсем растерянным был, — подхватывает Гилберт и постепенно переключается на прерванный разговор, но Мэттью уже не слушает его.

Джеймс заговорил с ним, как и со всеми — это то, что его беспокоит и радует одновременно. Это то, от чего сердце в груди замерло на миг и теперь бьется как сумасшедшее. Мэтт постепенно включается в диалог, постепенно осваивается и думает лишь о том, что ему срочно нужно с кем-то посоветоваться, как быть. Взгляд сам собой падает на увлеченного Байльшмидта. Что ж, Гилберт на роль советчика самая лучшая кандидатура.

***

— А они типа все равно пытались переодеться во что-то свое. Не, чувак, ну ты представляешь, променять типа брендовые вещи на свое старое шмотье! Полный атас.

Так возмущенно вещает Феликс, болтая в воздухе ногами и обводя заваленный бумагами кабинет взглядом. Он появляется тут достаточно часто, например, когда уходит домой Феличиано, или по утрам, когда никого из друзей еще нет в студии. А здесь спокойно, уютно и есть внимательный слушатель, так что Лукашевича все более чем устраивает в жизни.

Слушателем оказывается местный бухгалтер Кику Хонда. Мужчина крайне милый и вежливый, из тех самых людей, по которым никогда точно нельзя определить их возраст. Кику на вид не больше лет двадцати, однако стоит послушать его философские изречения о жизни и многие без труда дали бы ему все сорок. На деле же Хонда — ровесник Феликса, им обоим по двадцать девять лет и оба они совершенно не тянут на этот возраст, пока дело не доходит до жизненного опыта.

— Не все брендовые вещи удобны, — качает головой Кику. Он даже не отрывается от своего компьютера с расчетами, что, однако, совершенно не мешает ему внимательно слушать. — Мне кажется, душевный комфорт куда важнее внешней красоты.

Многим Кику кажется человеком излишне серьезным и скучным. Тот же Альфред с трудом выдерживает его неторопливые речи, однако сам не прочь излить Хонде свою душу, если под рукой не оказывается Мэтта. Феликс же любит слушать Кику. И дело здесь вовсе не в вежливости — Хонда слишком сильно, можно сказать кардинально отличается от него по взглядам, а от того общение зачастую перетекает в неторопливые дискуссии, которые просто обожает Феликс. По нему не скажешь, но этот омега действительно любит порассуждать, а заодно и почерпнуть что-нибудь новое. Противоположности же для него становятся просто кладезем информации, а потому он тянется к ним куда сильнее, нежели к тем, кто схож с ним характером. Это не означает, что Феликс совсем не общается с ними, тот же самый Феличиано тому подтверждение, однако…

С Кику Феликс познакомился уже очень давно и с тех самых пор не раз уже оставался надолго в этом кабинете. Поначалу он правда несколько стеснялся этого молчаливого беты, но Хонда был из тех людей, которым рано или поздно начинаешь полностью доверять, зная, что любые слова не уйдут дальше этого человека. Так вышло и с Кику. Феликс сам не заметил, как отвлеченные разговоры об интересах перешли на личную жизнь, а потом и на абсолютно разные темы, какие только могли прийти Лукашевичу в голову. Кику мог поддержать любой разговор, при этом умудрялся ловко увиливать от расспросов о себе и переводить темы в более желательное для себя русло. Он так же любил собирать новую информацию, причем абсолютно разного характера. Кику много что слышал, много что вылавливал из случайных разговоров, а потому мог без проблем рассказать что-то о каждом в их студии. Он так же догадывался и о многих отношениях, хотя никогда не злоупотреблял этим знанием.