Tough Cookie (СИ)

— Так и знал, — цокает Кен и пропускает сопящего от злости У дальше на выход.

Чихо кивает равнодушно и идет к припаркованной по ту сторону дороги феррари. Уже внутри салона У несколько раз бьет кулаком по панели, а потом опускает голову на сложенные на руль руки. Чихо вряд ли хотел бы понимать, что он делает. Но он понимает, очень хорошо понимает, когда перед ним то и дело слишком ярко всплывают картины, как незнакомые мужчины лапают Чонгука. Целуют. Раздевают. Трахают. Долго, больно и с оттяжкой.

Чихо с силой сжимает веки, но не может избавиться от мельтешащих перед глазами кадров. Злоба на Чонгука сжигает его изнутри. В мыслях, в глазах, в выброшенных пачках сигарет и даже, казалось в собственном запахе, который теперь и не его вовсе — Чонгук оказывается везде. Он повсюду и нигде одновременно. У не может объяснить себе этот тупой приступ неконтролируемой злости, и это бесит его даже больше того факта, что возможно он знает причины, но никогда в жизни не решится их озвучить. Потому что тогда придется признаться себе и копаться даже в том, что Чихо с какого-то хрена просто невыносимо омерзительно видеть чужие руки на Чонгуке. Его Чонгуке. И даже мысль, вопящая по центру сознания, что Чон обычная шлюха, которую может трогать и трахать любой, у кого есть деньги, не смещает того выжженного на сетчатке знания, что Чонгук слишком податлив и невероятно красив.

Он не хочет разбираться брезгливость это или нет, но когда У тянется к пачке сигарет, завалявшейся в бардачке, за грудиной все чешется в иррациональном желании выкупить Чонгука для себя и развлекаться с ним до тех пор, пока он не надоест. Исключительно для себя самого, так, чтобы ни одна чужая отметина больше не поганила его тело, просто потому что трахать изношенный товар — ниже достоинства У Чихо, и пока он с кем-то спит, никто не имеет права трогать его игрушки.

Чихо выруливает на дорогу, его мозг отчаянно отказывается нормально работать, высасывая все соки, просчитывая возможные и невозможные варианты, пока он гонит по трассе и старается не размазать свой череп по асфальту. Когда на пути вырисовывается встречная полоса и пара семейных минивэнов, в которые не вписаться получается с огромным трудом, Чихо понимает, что ему нужно успокоиться. Он сбрасывает скорость, набирает Квона и, узнав, что тот в клубе, едет за ним. У не поднимается в здание, ждет Квона у машины, выкуривая подряд пару сигарет, чтобы хоть как-то сбить так и не спавшее после борделя возбуждение. Забрав Ю-Квона, Чихо отвозит его в свою квартиру и, не утруждаясь даже дверь захлопнуть, прямо в коридоре толкает того к стене. У никогда не отличался любовью к прелюдиям, но в эту ночь он ведет себя не так, как обычно. Еще в коридоре он без церемоний срывает с парня всю одежду, прижимает его щекой к ажурным объемным обоям и, не особо заморачиваясь на подготовке, входит. Квон пытается сопротивляться, шипит от боли разъяренной кошкой, но попытки остановить или хотя бы заставить себя услышать быстро уступают перед давящим напором, способным развеять в пыль любое его сопротивление еще на подходе. Чихо трахает грубо и сильно. Словно вымещает на Квоне свою злость, которая только еще больше накипает. Ю-Квон не тушит пожар внутри него, и Чихо кончает, не получая даже толики способного успокоить его удовольствия. У не извиняется, он просто молча выходит, отпуская безвольно сползающего по стене Квона, и сразу же идет в душ. Вода не помогает тоже. Лицо Чонгука, его тело, его голос — все мешается в одно и Чихо почти готов согласиться, что вполне реально начинает сходить с ума.

Чихо оставляет Ю-Квона у себя в квартире, так ни разу к нему и не подойдя, вынуждая всю ночь разрываться догадками, кто или что, довело У до такого состояния, что он потерял контроль и сорвался на нем. Уже подходя к машине, Чихо решает куда именно он хочет поехать. По дороге он раскрывает настежь все окна и набирает Кена.

***

Закончив короткий разговор с больницей по мобильному, Чонгук выбегает из борделя и ловит первое попавшееся такси. Новости из больницы неутешительные. У матери случается очередной критический приступ, и ей как можно скорее требуется повторная операция. Притом клиника, где все последнее время лежит Юна, оперировать категорически отказывается, ссылаясь на отсутствие такого уровня специалистов и оборудования. Радует хотя бы то, что Чонгуку дают направление в другую больницу и разрешают остаться, пока он не соберет нужные документы и деньги.

Весь день он упорно игнорирует все звонки от Кена и Чимина: говорить ему не просто не хочется, но и сказать в принципе нечего — тоже. Он носится по больницам и не позволяет себе замереть даже на пару секунд. Сумма за операцию, которую называют во второй клинике, заставляет его ошарашено уставиться на главврача и молчать добрые пять минут, потому что на руках у него нет и половины, а достать все в ближайшие сроки невозможно даже с его работой.

Чон возвращается к маме, потому что не знает, как скоро ему не к кому будет приходить, и около часа просто сидит возле нее, сжимает ее руку, почти задремав на краю кровати, когда в палату входит доктор и просит его пройти за ним. Юна бледная и болезненно худая, осунувшаяся совсем, но приборы по-прежнему монотонно пищат, создавая иллюзию, что хуже уже быть не может. Чонгук ласково гладит мамину ладонь, поправляет одеяло, аккуратно целует в лоб, жмурясь до цветных кругов перед глазами, и выскальзывает из палаты, обещая скоро вернуться.

— Мне очень жаль, Чонгук, — доктор прочищает горло, щёлкает автоматической ручкой, и скорее от подступающей паники Чон думает, что вряд ли врачи и вправду в такие моменты сожалеют.

Чонгук смотрит на него непонимающе, отмахиваясь от ненужного сочувствия, но то, что он ловит в глазах лечащего врача в следующий момент, методично выбивает все его опоры по одной, пока он действительно пытается осознать, что, кажется, все-таки проиграл эту войну. Во взгляде мужчины слишком много намеков, но Чонгук вытягивает одно единственное надрывное, переполненное его болью, переплетение тонкой вязи между — «все плохо» и «мы соболезнуем» — без разделения, словно бы больше нет надежды, и все, что ему остается — это прощаться.

Все остальное Чонгук уже не слушает, мир все-таки замыкается, выбрасывая его за пределы реальности, и он срывается с места. Бежит непонятно куда, пулей пролетая по коридору, сталкивается с медсестрой и замирает, пошатываясь. Опускает деревенеющие руки и почти истерично жмурится, поднимая гортанный вой, переполненный трепыхающейся почти сходящейся в минус жизнью.

Этого ведь не может быть. Не с ним. Не с его мамой. Это все неправда.

Чонгука впервые накрывает настолько ясной истерикой, что в голове разрываются миллионы звуков, а перед глазами мутно так, что даже слез нет. Он затыкает уши руками, царапая кожу головы, и не кричит даже, воет просто, повторяя, что все не может закончиться так и прямо сейчас, он же обещал. А потом его под завязку пичкают успокоительным, но он не в состоянии ни заснуть, ни хотя бы отключиться. Из тела вместе с болью будто выходит весь воздух, Чонгук сдувается до самого дна и ближайший час не чувствует ничего: ни рук, ни ног, ни себя. Чон утыкается взглядом в свои колени и пялится сквозь пространство, по кусочкам соединяя пазлы собственного тела, чтобы можно было двигаться, думать и дышать, едва ли надеясь пережить этот день.

Когда его слегка отпускает, он едет к Кену, потому что в его запасе остается последний вариант. Правда, стоит переступить порог, Кен нападает на него с криками, что потерял лучшего своего клиента, и Чонгук поначалу пытается хотя бы осознать, о чем речь. Мозг конкретно плавит недавними событиями, и то успокоительное дерьмо тормозит не только реакции, но и память. Чонгуку безразлична истерика Кена, слушать его оправдания он все равно не станет, поэтому Чон молча стоит перед ним до тех пор, пока вдоволь наоравшись, Кен наконец-то опустится в кресло.

— Босс, — топчась на месте, меланхолично начинает Чонгук, когда Кен, сложив ладони вместе, внимательно смотрит ему в глаза. — Тут такое дело. Маме снова плохо и ей нужна новая операция. Я знаю, что не имею права просить, но я в безвыходной ситуации, а обратиться мне больше не к кому.