Я ненавижу тебя, чертов Уильямс! (СИ)

***

— Ты сегодня поздно, — радостно говорит Феличиано Джеймсу, когда тот неторопливо заходит в студию после обеденного перерыва.

Съемки затягиваются, как видно по приглушенному свету, а потому он привычно уже садится на стул напротив зеркала и смотрит в сторону площадки.

— Проспал, — отмахивается от слов Джеймс и криво усмехается. Это почти сходит за улыбку, во всяком случае, именно она и подразумевается под кривым изломом губ.

— Больно ты ухоженный для проспавшего, чувак, — хмыкает рядом Феликс и тянется к неряшливо собранным волосам. — В прошлый раз даже футболка типа была наизнанку, — припоминает он.

Джеймс фырчит что-то неразборчивое, но отвлекается, когда с волос стягивают резинку.

— Это еще зачем? — удивляется он, когда светлые пряди падают на плечи, но Лукашевич уже взглядом указывает Феличиано на расческу, а тот понимает без слов и протягивает ее другу.

— А затем, что типа нужно следить за собой, — беззастенчиво говорит омежка.

Джеймс замирает от его ладоней, но не перечит. Его причесывал только папа-омега когда-то в очень далеком детстве — Уильямс даже сейчас помнит прикосновения его рук, которые собирали непослушные волосы в хвост. То время было слишком сказочным, и Джеймс почти верит, что все это лишь игра его воображения, давно забытая сказка или приятный сон. Но руки у Феликса нежные. Он расчесывает длинные пряди, подхватывает их ловко второй рукой и накручивает резинку. По сути, он не делает ничего необычного, и все же у Джеймса слабо щемит в сердце от тепла, особенно сейчас, когда все эмоции ощущаются куда острее.

— Вот, типа совсем другое дело, — отстраняется он и осматривает тугой хвост.

— Спасибо, — бурчит в ответ Джеймс и утыкает взгляд в пол.

Он и правда благодарен за эту малость. А еще он искренне рад, что ни Феликс, ни Феличиано ничего не говорят о его состоянии — значит, таблетки все еще помогают и наглухо перебивают характерный запах. Собственно не замечает пока никто, даже альфы, такие как Людвиг, которого он встретил по дороге, так что Уильямс окончательно успокаивается. Феличиано начинает что-то беззаботно щебетать рядом, и Джеймс расслабляется под его бесконечные, не всегда понятные речи.

— Поправишь, пожалуйста, макияж нашему гостю? — Мэтт появляется рядом внезапно, будто из ниоткуда, и Варгас тут же прерывает очередную свою историю и бодро вскакивает с места, прихватив свой чемоданчик.

— Конечно! — радостно откликается он.

Он уже семенит к площадке, но Мэтт, вместо того, чтобы тоже вернуться к работе, отчего-то замирает и смотрит в упор на Джеймса. Он стоит так не больше пары секунд, но Уильямсу становится откровенно не по себе от этого взгляда, будто пронизывающего насквозь. Однако альфа уже разворачивается и уходит прочь.

— Он, типа, прелесть, — усмехается рядом Феликс и присаживается на соседний стул.

— Обычный, бесхребетный альфа, — фыркает в ответ Джеймс. Лукашевич выглядит как минимум удивленным и заинтересованным от этих слов.

— С чего такие выводы? — спрашивает он. — Таких альф, как он, еще поискать надо.

— Да неужели? — Джеймс раздражается все сильнее, а из головы все не выходит этот слишком проницательный и понимающий, черт возьми, взгляд. — Он настоящий слабак, прогибается под всеми, всем угождает.

Каждое слово все больше отдается ядом, а Феликс скептично выгибает бровь и фыркает.

— Слабак, и прогибается под всеми? — переспрашивает он и качает головой. — Джей, ты бы типа разобрался сначала во всем и попробовал бы узнать его получше, прежде чем заявлять такое. Мэтт может и кажется простым, но у него типа куча своих тараканов, так что не торопись с выводами.

Он хлопает Уильямса по плечу и идет к площадке, с которой машет ему Варгас. Джеймс смотрит вслед несколько удивленно, а потом чувствует, как вибрирует телефон, на который приходит сообщение с незнакомого номера.

«Никто не запрещает брать отгулы во время течки. Не стоит из-за работы вредить своему здоровью».

Джеймс трижды перечитывает текст, пока сердце в замешательстве заходится битом в груди. Он вскидывает голову верх и успевает заметить, как соскальзывает с него настороженный взгляд фиолетовых глаз. Желание швырнуть телефон на пол Джеймс все же подавляет, но вот от вновь вспыхнувшего раздражения избавиться не получается.

Мэттью Уильямс, черт бы его побрал, бесит его до зубного скрежета.

***

— У тебя такое лицо, будто ты, по меньшей мере, увидел гнилого червя у себя в тарелке, — Людвиг заходит в небольшое помещение после короткого стука и опускает на стол неброский на вид пакет.

Родерих кривит губы от такого обращения, но тут же расслабляется и тянется к столу. Тисненная бумага упаковки бархатом ложится на руки, а на лице отдается явное довольство, которое не может скрыть ни несколько высокомерный взгляд, ни надменное выражение. Родерих с небрежным трепетом вытягивает из пакета темную коробку с золотой надписью, смотрит несколько секунд на нее и довольно кивает.

— Именно то, что было нужно, — Людвиг слышит в голосе двоюрного брата полное удовлетворение, без привычной брезгливости и ворчания. Такое случается достаточно редко, только когда Эдельштайн получает что-то действительно желаемое.

— Благодари Бернхарда за это, я лишь передаю его подарок, — вздыхает Людвиг и присаживается на соседнее с Эдельштайном место.

— Вот сам и передашь ему мое «спасибо», — Родерих прячет коробку обратно в пакет и бережно отставляет тот от себя, чтобы ненароком не зацепиться и не свалить на пол. Эдельштайн, несмотря на свою утонченность, порой бывает достаточно неуклюжим. — Сколь бы ни был я ему благодарен, но разговаривать с Бернхардом лично я не намерен.

Что ж, это Людвиг тоже ожидал услышать. Отношения его близнеца и Родериха всегда были более чем натянутыми со стороны последнего, а потому удивляться не приходится. Но натянутые отношения не отменяли того, что Эдельштайн зачастую пользовался этими родственными связями. Не во вред семье, конечно, хоть и не особо любимой, но все же родной, но порой весьма эгоистично.

Родерих вообще был эгоистом. Людвиг еще с детства замечал, что Эдельштайн куда меньше похож был на альф в типичном их представлении. Он старался избегать лишних драк, всегда предпочитал мозги и холодный расчет кулакам и спорам, а физически был хоть и не хиляком, но и до атлетичных и выносливых альф явно не дотягивал. Родерих следил за собой больше положенного, ценил красоту вокруг себя и вообще его можно было принять за натуру весьма утонченную, загадочную и трепетную, если бы не знать того слишком хорошо. Людвиг вот знал, и не рискнул бы переходить Эдельштайну дорогу, даже сложись так обстоятельства.

Родерих был игроком, и при том игроком весьма азартным. Эти слова не относились к таким «грязным» играм как карты и кости, они относились к чужим жизням. Эдельштайн умел находить выгоду для себя везде, и порой казалось, что и общался он со всеми исключительно из выгоды. Людвиг и впрямь долгое время был в этом уверен, но иллюзия рухнула, стоило ему однажды застать, как Родерих аккуратно прячет в книгу небольшую открытку, которую без подписи оставили у него на столе.

— «Зачем она тебе?» — удивленно спросил тогда Людвиг, не веря своим глазам.

— «Кто-то вложил свою душу в эти слова. Не могу же я отправить их в мусорку?» — с искренним недовольством ответил Эдельштайн и удалился с гордым видом.

Родерих вовсе не был бесчувственным, однако и скреплять свою жизнь с чужими абсолютно не спешил. Не тянулись к нему и люди, которые, едва взглянув, на аристократично холодного альфу обычно начинали сторониться его, как дорогого экспоната в музее. Почти все, кроме двух слишком настойчивых бет.

Доминик и Гилберт появились в жизни Эдельштайна весьма спонтанно еще в детстве. Двое мальчишек шутки ради забрались на территорию фамильной усадьбы Родериха, когда тот и сам был еще совсем ребенком. Он попытался тогда отчитать наглецов, но те, вместо того, чтобы уйти, со схожими улыбками предложили ему поиграть вместе. Родерих опешил тогда, попытался было увильнуть, но в итоге сам обнаружил себя смеющимся и бегающим за этими сорванцами. У Эдельштайна никогда не было особо близких друзей, он никогда не позволял себе тратить время без пользы, но тут искренне радовался обычным детским забавам.