Я ненавижу тебя, чертов Уильямс! (СИ)

Гилберт, на счастье, все еще здесь и именно в этот момент смачно материт всю конструкцию рельс для камеры, а заодно стойку и саму аппаратуру. Удивительно, но факт — мат помогает технике заработать быстрее, качественнее и надежнее. Или же он придает особых сил и мастерства Байльшмидту, кто ж знает. В любом случае, Мэтт старается не отвлекать и просто садится на край сцены, дожидаясь, когда освободится Гилберт.

— Вот же дерьмо, — Байльшмидт отрывается спустя минут пятнадцать и, наконец, поднимает взгляд вверх. — Опа, Мэтти, давно ты тут? — спрашивает он и хлопает по карманам рабочего комбинезона. — Вот что, ты просто обязан составить мне компанию в курилке, иначе я за себя не ручаюсь и к чертям раздолбаю эту хрень.

Мэттью смеется и соглашается, спрыгивая со сцены и следуя за Гилбертом.

В курилке темно, хоть глаз выколи. Свет по всем этажам уже выключен в связи с поздним часом, и лишь редкие помещения все еще функционируют, будучи задействованы. Рабочий день официально закончен уже больше трех часов назад, вот только никто не отменяет сверхурочную работу. Впрочем, таковая здесь бывает крайне редко, а потому никто не жалуется.

— Скорее бы уже расправиться со всем, и домой, — мечтательно тянет Гилберт и выдыхает в воздух дым.

Они сидят с Мэттом на подоконнике при свете фонарика с телефона. Атмосферу можно назвать почти романтичной, но о романтике никто даже не помышляет. За окном завывает осенний октябрьский ветер и накрапывает мелкий дождь, а от стекла заметно веет прохладой. Но в помещении пока тепло. Мэтт еще даже не успевает перейти на любимые свитера, а потому пока носится по студии в привычных футболках и толстовках. Дресс-код, конечно, имеется и здесь, вот только на сотрудниках он присутствует исключительно при проверках свыше. Во все остальное время Оливер не просто позволяет, а настоятельно упрашивает ходить своих ребят в чем им удобно.

— Да уж, мне такое еще пару часов не светит, — усмехается Уильямс и откидывается на стену.

Ему, как ответственному, предстоит закрывать все помещение, а значит уйдет он только после того, как со всем закончат Гилберт и Джеймс. И если Байльшмидту, скорее всего, осталось совсем немного, то, судя по нервозности Уильямса, у того с работой полнейшая запара. К слову о Джеймсе, Мэтт вспоминает, что вообще хотел узнать.

— Гил, можно кое о чем спросить? — интересуется он и втягивает воздух через фильтр.

Огонек на сигарете на секунду загорается ярче, бумага с табаком тлеют чуть сильнее, а потом снова гаснут.

— Спрашивай, конечно, — Байльшмидта почти не видно в полумраке, только светлый силуэт различается в темноте, но Мэтт готов поклясться, что тот усмехается.

— Что из себя представляет Джеймс? — задает свой вопрос Уильямс.

В курилке виснет тишина, в которой слышна еще одна оборвавшаяся затяжка. Гилберту требуется секунда, чтобы осознать смысл вопроса, и еще столько же, чтобы понять, кто вообще это спросил. А потом он давится дымом и закашливается от неожиданности, потому что вот это уж совершенно нежданный интерес.

— Вот уж не думал, что доживу до момента, когда малыша Мэтти заинтересуют омеги, — он говорит это хрипло, сквозь слезы, выступившие на глаза от сильного кашля. — Неужто, наконец, вспомнил, что ты альфа? — он беззлобно подкалывает, а у Мэтта даже обидеться не выходит, в конце концов, примерно такой реакции он и ожидал.

— А разве я про это забывал? — совершенно спокойно интересуется он. — Но дело вовсе не в этом… — он заминается, пытаясь правильно передать смысл своего вопроса, и в итоге выкладывает как есть. — Джеймс… Мне интересно понять, что это за человек, хотя признаю, есть и еще один момент, — Мэтт тушит сигарету и спрыгивает на пол. — Я хочу знать, за что он меня так сильно ненавидит.

Мэтт смотрит спокойно, без какой-либо грусти или сожалений. Это всегда поражает Гилберта в Уильямсе. Отрешенность и интерес, с которым Мэтт воспринимает реальность, порой кажутся Байльшмидту просто ненормальными хотя бы потому, что тот воспринимает спокойно абсолютно все. Гилберт так и не смог понять за столько лет общения, что же на самом деле скрывается за душой у Мэтта, но даже он, будучи зацикленным на себе, догадывается, что там спрятано что-то очень и очень неприятное.

— Ненавидит?.. — Гилберт, признаться, впервые слышит об этом. — Честно говоря, Джеймс ни разу не упоминал такого при нас с Домиником, — он спрыгивает на пол следом, тушит сигарету и подбирает телефон с подоконника. — Но он достаточно тяжелый человек, так что не могу сказать, что сильно удивлен.

Байльшмидт манит Мэтта за собой и выходит из курилки. Уильямс не отстает и идет следом.

— Что ж, я не такой спец в людях, как ты, но могу с уверенностью сказать, что Джеймса порядком напрягают альфы, — Гилберт продолжает говорить сразу, как только заходит в студию и снова устраивается рядом с конструкцией рельс. Что касается Уильямса, за прошедшее время он успел узнать его достаточно хорошо, хотя Джеймс и не привык распространяться на счет своей жизни. Но даже он травит интересные байки, включается в шутки и вступает в дебаты, и по отдельным фразам вполне можно составить какое-то представление о нем. — Хотя это не та боязнь и стеснение, которое испытывал например Феликс поначалу. Он скорее воспринимает себя равным альфам и видит в них соперников, во всяком случае, так это смотрится со стороны.

Мэтт чуть морщится. Все это деление на «слабый» и «сильный» пол его очень сильно раздражает. И пусть древность, когда омег существенно притесняли, давно миновала, отголоски ее присутствуют и теперь. Сам Мэтт не видит особой разницы ни в ком и считает равными абсолютно всех, вот только далеко не все в обществе имеют такое мнение, а от того зачастую омегам и приходится доказывать свою значимость.

— Честно говоря, чем больше я с ним общаюсь, тем сильнее убеждаюсь в том, что Джею куда больше пошло бы быть альфой, — Гилберт чешет затылок и с головой закапывается в механизм, отчего голос его звучит куда более глухо. — Вот уже действительно тот случай, когда внешность совсем не обманчива.

Байльшмидт замолкает ненадолго и сосредоточенно подкручивает болты, а Мэтт думает. Что ж, неприязнь к альфам вполне обоснована, как и стремление быть с ними наравне. И все же это не объясняет подобной ненависти к Мэтту, хотя бы потому, что он никогда не ставит себя выше других и ко всем относится одинаково хорошо. Значит дело не в этом.

Голова Гилберта снова показывается из-за аппаратуры, а на губах стелется улыбка — видимо дело сдвинулось с мертвой точки.

— Кстати, я тут вспомнил еще кое-что, — говорит он, и Мэтт снова обращается в слух. — Джеймс терпеть не может любые проявления слабости, а так как в людях он разбирается еще хуже, чем я, то за слабость вполне может принимать мягкость и уступки. Быть может дело в этом?

Мэтт замирает от услышанного. Вот это уже куда больше походит на правду, и он расплывается в довольной улыбке и даже на месте подскакивает.

— Господи, Гил, спасибо! — искренне благодарит он. — Если оно и правда так, то неудивительно, почему его аж колотит от моего появления.

— Какой же ты иногда странный, — хмыкает Байльшмидт. — Радоваться от того, что тебя кто-то ненавидит… В любом случае, это лишь мое предположение, так что не могу ручаться за его правильность, — предупреждает он.

— Брось, этого более чем достаточно, — отмахивается Мэтт, у которого наконец-то все встает на свои места.

Гилберт только качает головой, но молчит. Он и правда давно привык уже к этим странностям Мэтта, а потому предпочитает не обращать на них внимания. А вот Мэтт, наконец-то, может окончательно разложить у себя в голове все по полочкам, чем и занимается, пока Байльшмидт снова хватается за инструменты.

Джеймс Уильямс недолюбливает людей за слабости… Что ж, этого вполне следовало ожидать даже исходя из его собственного поведения. Самостоятельность, уверенность в себе, твердость характера, — все это не просто проскальзывает мельком в Уильямсе, а буквально горит в каждом его жесте и слове. Хотя надо отдать ему должное, к омегам он относится намного мягче и спокойнее, чем к тем же бетам. Взять хотя бы Феличиано, которого Джеймс покорно терпит и выслушивает все рассказы болтливого омежки. Странный парень, как считает Мэтт, но его интерес вместо того, чтобы, наконец, угаснуть, разрастается с новой силой.