Парни с планами (СИ)

— Неужели настолько заметно? — ошеломленно бормочет Стив.

— Да ты вообще не умеешь врать, — улыбается Баки, — сколько тебя ни учи. Но думать об этом забудь. Переживем как-нибудь, и не такое случалось. Сегодня я видел как Джош Камински трахал парня прямо на диване в задней комнате клуба. Тот так орал от боли, что потолок едва не раскололся пополам. Меня чуть не вывернуло наизнанку, а ведь я заплатил, чтобы посмотреть. Не смей и думать об этом, Стив. Это полный пиздец.

— Господи, Баки, — Стив не знает, плакать ему или смеяться. — Этот Камински — дуболом и полный тупица, недаром его называют Стальная Свая. Это не больно, совсем не больно, разве что чуть-чуть поначалу.

И взгляд Баки становится стеклянным и растерянным, хотя казалось бы — дальше некуда.

— Уже обошелся без меня? — шипит он. — Поздравляю. Кто же этот счастливчик? Наверняка он недолго сомневался.

Отступать некуда. Сказать, что Баки прав — соврать и теперь уже бесповоротно испортить все зыбкое, хрупкое, тонкое и неверное, как паутина в лучах осеннего солнца, что тянулась от одного к другому все эти годы и драгоценней которой у Стива нет сокровищ. Ответить правду — стыдно так, что и при лунном затмении его щеки осветят три улицы вокруг.

Но выбирая из худшего и просто плохого, в этом доме, где стены тоньше бумаги, шелест шагов слышен на несколько этажей вниз, а зимой холодно так, что зубы сводит судорогой — здесь и сейчас Стив выбирает второе, гори они огнем, эти улицы.

— Я сам пробовал, — отчаянно признается он. — Один, и еще с… неважно… Это было неживое, не человек. Не веришь? Как ты мог подумать, что я с кем-то… В отличие от тебя…

— Но что я должен был подумать? — почти кричит Баки в ответ.

Стив, закусив губу, быстро отстегивает пуговицы подтяжек, надеясь только, что в полумраке не будут бросаться в глаза выпирающие колени под краем длинных трусов.

— Ты и не должен был думать, — шепчет он. — Это ненормально, я знаю лучше тебя, прочел много книг и говорил с разными людьми. Ведь я всегда был неправильным, другим.

— О да, именно поэтому я сегодня потратил целых три доллара.

Стив не присматривается, не смеет поднять глаза, но знает, что губы Баки сейчас расплываются в улыбке, и тот срывается с места, хватает Стива за надрывно всхлипнувший рукав рубашки и тащит в комнату, так, словно и не был пьян. Или он пьян сейчас, потому что — на самом деле! — с рассветом между ними точно многое изменится, и теперь уже этого не избежать.

— Покажи! — толкает он Стива на затертую обивку дивана.

Cейчас Стив бы сам не отказался от хорошего глотка, но бутылка осталась у двери, а рука Баки крепко держит его за плечо, откидывая на спину.

— Завтра, — находит в себе силы сказать Стив, — ты протрезвеешь и забудешь дорогу к моему дому.

И это последняя попытка воззвать к благоразумию — своему собственному или несправедливой судьбы, что в насмешку подарила хрупкому болезненному мальчишке еще и постыдную любовь.

— Как знать, — ухмыляется Баки и плавно стекает на коврик у дивана, скрещивая ноги, будто занимает место в кинотеатре, на полу перед самым первым рядом, чтобы лучше видеть. — Не откусишь пирог — не узнаешь начинки.

— Тогда нам лучше попрощаться прямо сейчас, — Стив и хотел бы сопротивляться, но взгляд Баки полыхает тяжелым и опасным огнем, и от этого в паху сматывается клубок горячего жара и гулко колотится внутри до самых барабанных перепонок. И — делай или сдохни! — Стив сдергивает белье, крепко жмурясь, чтобы ненароком не взглянуть на Баки.

— Помнишь, как Эриксон притащил те открытки, — шепчет Баки. — Иисусе, у меня стоял так, что я думал, пуговицы оторвутся и потолок пробьет, всё боялся, что ты заметишь.

— У меня тоже, — еще тише признается Стив, но все еще не разводит полы рубашки, сохраняя хоть видимость приличия. Хотя что уж там терять — стояк у него не хуже, чем в тот памятный раз, и он кожей чувствует внимательный взгляд и даже полоску света от уличного фонаря на обнаженном бедре и слышит, как Баки слегка присвистывает, усаживаясь поудобней:

— Ни фига себе, Стиви. Больше ни за что не назову тебя мелким, и, наверное, хватит устраивать тебе свидания. Мое счастье, что ни одна дамочка этого не видела. Они бы в очередь выстраивались, только чтобы…

Стив накрывает вставший член ладонью и сам дергается от того, насколько пронзительней, острее все ощущается под пристальным взглядом.

— Мне, прямо скажем, нечем похвастаться в этом случае, — в его тоне слышна улыбка, и Стив точно знает, что Баки врет.

— Я просыпался рядом с тобой семьсот тридцать шесть раз. Ты тоже плохой лжец, Баки Барнс.

— А из тебя никогда не выйдет звезды стрип-шоу, — смеется тот. — Погладь себя, подрочи, пожа-а-алуйста.

Это просьба, перед которой Стив не может устоять, поэтому скользит ладонью ниже, сжимает яйца и упирается пятками в край дивана.

Он слышит только глубокое прерывистое дыхание Баки и стук собственного сердца в ушах и сжимает веки так, что случайная слезинка путается в ресницах.

Стиву знакомы эти ощущения. Неспроста он зачитал учебник анатомии, ту старую брошюру, что случайно выискал у букиниста среди пыльных книг, и несколько совсем не приключенческих романов. Но глаза Баки вновь прожигают дыру — не на коже — в сердце, пока он сплевывает себе в горсть, водит ею по члену, задевая головку краем большого пальца.

Щеки горят, и воздух собирается под кадыком, чтобы вырваться наружу несдержанным легким стоном.

— Невероятно, Стив… — Баки то ли шепчет, то ли тоже стонет, зажимая рот ладонью, и это звучит так пошло и возбуждающе, что у Стива мутится в голове. — Но ты хотел показать мне кое-что другое…

— Иисус, Мария и святое семейство, — совершенно неуместно молится Стив, но не может — не хочет, к черту всех святых! — остановиться. — Только скажи, когда тебе станет совсем противно.

Но Баки упорно не прерывает его, и до Стива долетает лишь загнанное дыхание.

— Когда смотрят, то совсем иначе, — вряд ли этот шепот услышит кто-то, кроме того, кто настолько близко. Близок настолько. — Когда ты смотришь.

— Мне нравится то, что я вижу, — отвечает Баки. — И, знаешь, развел бы ты колени шире…

Стив подчиняется беспрекословно, подносит пальцы к губам, а после ныряет под мошонку, поглаживая вход, упирается затылком в спинку дивана. Если Баки просит, то почему бы ему этого не дать. Завтра будет всего лишь завтра, еще целых пять часов до рассвета.

Когда палец ныряет вглубь, по ушам бьет глубокий низкий стон. Не свой.

Он не смеет размыкать век, но чувствует — за ним следят неотрывно, и первая волна удовольствия тянется невидимой, но ощутимой нитью от одного к другому.

— Давай же, Стив. Спорю, ты не останавливался на этом.

И он разводит бедра, раскрывается — и пусть это всего лишь пять часов, но совершенного счастья — добавляет второй палец и толкается сразу жестко, глубоко и почти болезненно, выворачивая наружу нежные края, до крови закусывая губы.

— Можешь больше? — кажется, Баки придвинулся почти впритык, но открыть глаза, чтобы убедиться, Стив не в силах.

— Смазать… что-нибудь, — выдыхает Стив просяще, — круглая банка в ящике комода.

И пока слышит нетвердые шаги и грохот, ухитряется еще раз удачно извернуть руку, глуша хриплый стон своим предплечьем.

Рядом — долгое, выматывающее последние силы движение, жар другого тела, прохладное донышко опускается на его бедро, и…

— Я помогу? — свистящим шепотом спрашивает Баки, а Стив едва находит в себе силы отказать.

— Нет, ты хотел смотреть!

Его дыхание прожигает лодыжку Стива, он четко чувствует — Баки устроился у самого края дивана, его запах бьет в нос, и Стив погружает пальцы в прохладной крем, размазывает по промежности, легко скользя внутрь тремя.

— Вот так, Барнс, — шепчет он, прокручивая запястье. — Надеюсь, тебя все еще не стошнило на ковер.

Его ступню обжигает кипятком. Губы Баки находят точку на щиколотке и кружат по косточке, ласкают, касаются нежно и осторожно, а Стив на мгновение теряет опору, чтобы после ощутить под стопой горячую и влажную кожу.