Между Явью и Навью (СИ)

- Иди-иди, - смеется бес, кивнув в сторону часовни, - а то тятя тебя потеряет.

Девчушка, спохватившись, неуклюже подхватывает подол кафтана, чтоб не мешался под ногами, и припускает вслед за отцом, возвышающимся вдали словно Голиаф.

Николая, на собственное удивление, Яков находит не у Бинха - Александр Христофорович, впрочем, спит, выдавая свою столичную юность и нелюбовь к утренним литургиям - а в притворе часовни, почти у самых дверей, далеко позади жителей Диканьки. Внимания на него никто не обращает - пришел позже и замер тихим зверьком в углу, бормоча что-то, похожее на тексты молитв, которых Гоголь явно не помнит, но слышал в детстве.

Выглядит он совсем бледно, словно не спал ни минуты в последние дни, и все шепчет что-то, шепчет, почти бессвязно, словно наугад, иногда бросая тоскливый, виноватый взгляд куда-то вперед.

Имейся у Гоголя хоть самый завалященький Хранитель, это бы , конечно, принесло ему хоть какое-то душевное спокойствие - нетрудно догадаться, чего Николай так испугался и от чего надеется избавиться нехитрым, веками опробованным - и редко помогавшим - способом. Даже если бы от дара своего он не избавился, всё на душе спокойнее бы стало, но нет у Николая никого на той стороне, от этого и чувствует он себя только несчастнее и хуже с каждой минутой.

- Знаете, Николай, такую поговорку - на Бога надейся, а черта не гневи? - тихо спрашивает Яков, чуть коснувшись пальцами плеча Гоголя. Тому чудом удается не заорать, он только издает невнятный булькающий звук, оборачиваясь и вперивая в Якова совершенно безумный взгляд. Но внимания на него все равно никто не обращает, так что хотя бы от неловкой ситуации писарь спасен.

- На воздух бы вам, Николай. Здесь все равно вам делать нечего.

- Искушаете, - обижено ворчит Гоголь, глянув поверх человеческих голов на темный, закопченный иконостас.

- Была бы нужда, право слово, - Яков поджимает губы, покачав головой, и настойчиво тянет Николая к выходу.

“Искушаете”, ну надо же. Будто не он час назад сладко стонал в поцелуи и по спине ладонями гладил. Воспоминание об этом заставляет на мгновение довольно прищуриться, когда грудь изнутри обдает жаром, но отвлекаться Яков себе не позволяет.

- Я вам, Николай, чем наказал заняться? - строго - не хуже давешней девчонки, даже смешно, - интересуется Яков, когда Николай садится на скамью у часовни, словно у него ноги подкашиваются. В тени старого здания сыро и холодно, и Гоголь морщится, сутулясь, словно пытается скрыться от несильного, но очень промозглого ветра.

- Николай Васильевич, - проникновенно тянет Гуро, садясь с ним рядом и с удовольствием отмечая, что писарь не стал испуганно шарахаться в сторону, а напротив, замер, словно опасливо разрешая себе немного погреться. - Ну не разочаровывайте меня, душа моя. Александра Христофоровича тоже в тонусе надо держать, не дело это спать без задних ног, когда на подведомственной территории такое творится. Так что вы ваш такт и робость оставьте, Николай. Идите и спросите с него все записи о рожденных и умерших, они долго храниться обязаны. Посмотрите внимательно, дивчин этих мне найдите. К вечеру хорошо бы хоть с полдюжины.

- Да я ж совсем с ума схожу, - потеряно тянет Николай, мотая головой. - Я же не сплю сейчас…

- Вы и вечером давеча не спали, - отмахивается Яков. - Коленька, голубчик, давайте так договоримся - вы делаете то, что я говорю, и чем быстрее и лучше справляетесь, тем скорее я вернусь в привычном всем амплуа следователя из Петербурга, и тем меньше у вас причин будет сомневаться в душевном здоровье. А пока не могу, Николай Васильевич, пока лучше, чтоб все думали, что мои останки уже погребли где-нибудь на Лазаревском кладбище, как отличившегося на службе и погибшего при исполнении. Не мучайте меня, мне тоже мало радости без дела слоняться, пока вы служебные обязанности саботируете.

- Я не саботирую, Яков Петрович, - обижается Николай, нахохливаясь еще больше и бросая на Якова хмурый взгляд из-под сведенных к переносице бровей.

- Сделаете, что велю? - Яков смягчается, накрывая лежащую на лавке руку Тёмного - холодную-холодную - своей, горячей. От прикосновения Николай мигом заливается мучительным жарким румянцем, вспыхивает стыдом и воспоминанием о желании, но руку не отдергивает, словно каменея.

- Сделаю, Яков Петрович, - слова писарю даются с трудом, так он еще и глаза не знает куда деть - то на Якова смотрит, то на руку его, то куда-то вдаль, но нигде не останавливается взглядом. - Все как скажете сделаю, - добавляет тихо, робея собственного признания.

- Вот и хорошо, душа моя, - Яков поднимается на ноги первым, и с полминуты смотрит сверху вниз на макушку Николая, который не смеет поднять взгляда и все смотрит Якову под ноги. Погладить его по голове кажется таким естественным, таким оправданным желанием, что Гуро себе это позволяет - легонько треплет длинные темные пряди, и ободряюще улыбается поднявшему голову Николаю. - Я к вам вечером наведаюсь, вы уж постарайтесь сегодня не пить всякую дрянь.

Бомгарт в воскресенье действительно обходится без собутыльника, точнее без собутыльника в лице Николая - в доме доктора собираются какие-то деревенские пьянчужки, благостно слушающие пламенную речь доктора о чем-то своем, медицинском.

Хоть и материалист, хоть и пьяница, но какое-то уважение Яков к нему испытывал. Не в профессиональном своем природном качестве, а просто как к человеку умному, одаренному и без сомнений глубоко несчастному.

Николай же стал еще большим предметом беспокойства для Якима, чем когда надирался по вечерам вонючим деревенским самогоном. Оно и понятно - за работу Николай взялся с таким усердием, словно собирался Якову условие поставить - вот, я все ваши задания выполнил, давайте, Яков Петрович, оживайте, чтоб я перестал сомнениями терзаться.

Зарылся в бумагах сначала в кабинете Бинха, но, видимо, надоел ему смертельно - торчать у себя весь день начальник полиции явно не имел желания, как и помогать Гоголю хоть чем-либо. Так что Александр Христофорович снарядил Гоголю в помощь пару крепких парней, в том числе и своего верного Тесака, который трепался без умолку, и те дотащили кипу документов Николаю в комнату.

Тесак болтал о разном, в основном о бесполезном - вот жаль, что он не на тридцать лет старше, по одной его болтовне можно было бы восстановить события с доскональной четкостью, ну а уж где он приврет Яков заметит. Но сейчас от его способности запоминать ворох не особо нужной информации никакого толка, да и Николая отвлекает - тот кивает, кивает в такт рассказам, да бездумно скользит взглядом по ветхим бумагам, рискуя упустить что-нибудь важное.

На помощь приходит Яким - ворчит про то, что барину отобедать бы надо, раз завтрак пропустили, и под привычную перепалку Николая со своим слугой заскучавший Тесак уходит искать интересных слухов да сплетен в другом месте.

Николай настаивает, что не голоден, что у него много дел и что ему вообще не до дурацких идей Якима, на что верный слуга не обижается, но снаряжает на кухне угрожающе тяжелый поднос с источающей аппетитный аромат едой, и даже находит где-то бутылку довольно-таки приличного - уж по сравнению с самогоном несложно - вина.

Николай, кажется, всерьез настроен сопротивляться, и Гуро, не в силах смотреть, как глупый мальчик отказывается от хорошей еды, махнув рукой, уходит прогуляться, отчасти надеясь, что его отсутствие поблизости притупит вспышку преданности работе и дурацкой самоотверженности.

Возвращается Яков вечером, бесцельно побродив по окраинам, понаблюдав, как в воздухе сгущается что-то темное, зыбкое, предвещающее беду. Отточенное за века чутье подсказывает Якову, что сегодня-завтра на столе у талантливого пропойцы-доктора окажется еще один обескровленный девичий труп.

Яков надеется, что девичий, потому что что-то его заставляет сомневаться. Не мысль даже, не идея, а просто опасение свербит где-то в голове назойливым сверчком.

Николая Гуро находит за столом, спящим. Опять видно отослал слугу спать и уселся за бумаги, да так и уснул, несмотря на непоздний еще час. Среди общего беспорядка на столе выделяются две стопки - одна побольше, со всеми выданными Бинхом документами, другая сильно поменьше и в стороне - отложенные, выбранные Николаем бумаги. Все остальные ровным ковром устилают немаленький стол, а поверх лежит новый лист с полудюжиной выведенных на нем имен с датами рождения и смерти.