Между Явью и Навью (СИ)

Светлые глаза наполняются страдальческим ужасом, Николай кривит губы, пытаясь мотнуть головой, будто надеясь отказаться от своего странного и страшного дара, но Гуро держит крепко, не дает двинуться, не разрешает отвести глаз, и Николай, подчиняясь чужой воле, замирает, не смея отвести взгляда от темных глаз беса.

- Дело в том, Николай, что вы для всей этой нечисти страшнее, чем она для вас. Просто еще не осознаете. Не умеете еще ничего. Я ведь вас, Коленька, мучаю не от любви к искусству и не от того, что мне охота разделаться с этой загадкой и вернуться в милый сердцу Петербург. Я вас мучаю, потому что только умение и опыт помогут вам остаться в живых и при чистом разуме. А вы, Николай, очень ценны.

Яков как чует, что Гоголь не спросит, отчего это он так ценен, и какая выгода самому Якову от всего этого. Слишком устал, измотался и хочет немногого - тепла и отдыха.

- Показать вам, Николай Васильевич, сон хороший? - Яков смягчает тон и ослабляет хватку. - Вспомню что-нибудь, как вы любите. Про осень.

Николай кивает мелко-мелко, улыбаясь несчастной, истерзанной улыбкой, и молча отступает к кровати, садясь на холодную постель и ежась.

- Я правда люблю про осень, - тихо признается, глядя на Якова, аккуратно вешающего камзол на спинку скрипучего стула. К тихому восхищению во взгляде Гуро привык - знал, что выглядит хорошо, а уж для своих лет и вовсе великолепно. Но сейчас отчего-то особенно лестно. То ли от того, что в глазах Гоголя еще светится какой-то невинный восторг, не свойственный уже столичной молодежи, то ли от того, что Яков чувствует, как тот силится заглянуть на обратную сторону - и как ему это хоть на мгновения, но удается, чтобы полюбоваться витыми рогами да гибким хвостом, и от этого восторга меньше не становится.

Постель и правда холодная и жесткая, грелка давно остыла, да и воздух в комнате безобразно выстудился. Николай с детским послушанием забирается под тяжелое холодное одеяло, от которого веет сыростью, всё не сводя взгляда с Якова, который не может не скривиться, проведя рукой по отведенному ему краю постели.

- Ревматизм и пневмония, Николай Васильевич… Мне-то не грозит, но выбираться из этого места нужно.

- Коля, - внезапно поправляет беса Гоголь, опустив глаза на свои руки, мнущие край жесткого одеяла. - Можете и без отчества, Яков Петрович.

- Коля, - мягко повторяет бес, сдержав короткую улыбку. Осторожная, несмелая юношеская влюбленность патокой течет по пальцам, стоит Якову коснуться гладкой щеки, а писарю прикрыть невозможные хрустально-светлые глаза дрожащими ресницами. - Я вам осеннюю Тоскану покажу. Уверен, что понравится.

Под золотым теплым солнцем родной и любимой Яковом Тосканы губы Николая горчат сладостью верескового меда, делая долгий, нежный поцелуй пьянящим вдвойне, втройне - потому что нехватка воздуха из-за нежелания отстраниться хоть на мгновение, тоже мутит разум и сдавливает грудь сладостным томлением.

Яков не стал делать ровным счетом ничего, когда, нагулявшись по золотисто-рыжей, хрусткой листве, Николай с неожиданным, несвойственным ему в жизни напором, притянул его к себе, осторожно ухватившись за тонкую ткань белоснежной сорочки. Да и что он мог сделать? Совершенно не время рассказывать об особенностях разделенных сновидений и уж точно не время отказываться от того, что с такой пылкостью и нежностью ему предлагают. Николай в его руках вмиг становится податлив и мягок, привычно робок и застенчив, компенсируя отсутствие опыта сладкой, тягучей нежностью и полной покорностью.

Он с осторожностью водит ладонями по груди Якова, по плечам, касается шеи несколькими ласкающими штрихами, и с тихим, голодным стоном зарывается пальцами в короткие волосы, прижимаясь гибким, горячим телом, бесстыдно прикрытым лишь ночной рубахой.

Яков, впрочем, и от неё бы избавился. Горячий, голодный до ласки юноша - воплощение мечты о юном, неискушенном любовнике, а Николай именно такой: лучше всякой фантазии, честнее, чище, открытее.

У него ноги подгибаются, и он бесхитростно тянет Якова следом за собой на нагретую солнцем листву, откидываясь спиной на мягкий хрустящий покров и подставляя горячим мокрым поцелуям белоснежную шею и улыбчивые губы.

Счастливым таким выглядит, словно обо всем на свете забыл, а может так и есть, словно простил Якову без остатка ночь, полную кошмаров - а может, и это тоже правда.

Только уследить за временем, целуя тонкие пальцы, острые ключицы и горячий жадный рот невозможно никакими силами.

Якова будит первый хриплый клекот проснувшегося где-то в курятнике петуха.

Совсем не хочется уходить, только не сейчас, когда под руками так отчетливо, так сладко ощущаются изгибы юного тела, терзаемого жарким, томным возбуждением.

- Вам просыпаться скоро, Николай, - поясняет Яков, когда Коля вопросительно изламывает брови, не получив желанного поцелуя.

- Не хочу я, Яков Петрович, - признается Гоголь, взглянув куда-то Якову за спину, на синеву неба и золото еще не начавших опадать крон. - Останьтесь.

- Я-то вернусь, Коленька, но проснуться тебе все равно нужно. Через дюжину минут. Делом займись, найди связь между убитыми девицами. Не отвлекайся, не для развлечений сюда приехали. А мне пора идти.

Николай упрямо пытается удержать Якова, но не слишком напористо, словно опасаясь обидеть непослушанием или разочаровать. Отпускает, ныряя в предрассветный сон без сновидений, а Яков, прежде чем выбраться из нагретой постели, гладит его по волосам, подмечая, как юный писарь тянется к его рукам даже во сне.

========== Часть 6 ==========

Воскресное утро в Диканьке выдается шумным, на утреннюю службу из домов высыпают люди в более нарядной, чем обычно одежде, а маленькая старая часовня оглашает округу негромким и незатейливым перезвоном.

Яков нарезает очередное алое яблоко ножом, задумчиво отправляя кусочки в рот, пока наблюдает за редким, но целеустремленным потоком людей. Заняться ровным счетом нечем - нужно, чтобы Николай раздобыл имена всех покойниц тридцатилетней давности, тогда можно будет наведаться на кладбище, уже целенаправленно, хотя надежды на покойников мало - им только у Тёмного в видениях вольготно, но даже там Яков молодых девиц не видел, сколько не приглядывался. Дурное дело, ой дурное.

Яков сидит на столе у постоялого двора, поставив ноги на лавку и ловя на себе задумчивый взгляд только трех ведьминых кошек, разгуливающих по двору хозяйками. Кошки как кошки, ничего особенного - мышей ловят, да на нечисть пялятся, как они обычно и делают.

Близко не подходят, чувствуют, что Гуро совсем не ценитель их общества, но поглядывают иногда.

А больше, конечно, никто не видит, даже Николай, вышедший на крыльцо. Писарь зябко кутается в неизменную свою крылатку, оглядываясь по сторонам растерянней обычного, и через минуту раздумий отправляется в сторону дома Бинха. Яков за ним не идет, но надеется, что Николай его совету внял и возьмется за дело.

- Тятя говорит, нельзя на столе сидеть, - строго сообщает Якову тонкий детский голосок откуда-то с уровня его сапог. Гуро с изумлением рассматривает маленькую девочку в тяжелом в пол кафтане и теплом платке, из под которого выбиваются пряди белокурых волос. В руках у девочки потрепанная и явно любимая кукла, а глаза синие и строгие.

- И кто у нас тятя? - Яков наклоняется поближе к ребенку, стараясь не испугать, но испуганной девочка и не выглядит, скорее уж праведно возмущенной. - И тебя как зовут?

- Тятя кузнец, - гордо объясняет девочка, все еще буравя Якова сердитым взглядом. - А меня Василиной звать.

То, что отец у девочки кузнец, конечно, многое объясняет - эти всегда где-то возле самой грани ходят, а иногда это умение и детям их передается, особенно в малолетстве.

- Не сиди на столе, - строго повторяет девчонка, уперев свободный кулачок в бок. Ох, кому-то строгая супруга попадется. Яков, весело фыркнув, встает на ноги, и протягивает девочке второе яблоко, прихваченное на постоялом дворе по пути от Николая. Яблоко Василина берет, и даже благодарит Якова, на прощание заметив, что “дядя какой-то странный”.