Между Явью и Навью (СИ)

- Вот стоит только прикрикнуть, - посмеивается Яков, с каким-то уже ставшим привычным удовольствием зарываясь пальцами в мягкие пряди. - И работа пойдет полным ходом.

Имена эти Якову встречались на кладбище, ничего примечательного у этих могил он не увидел, впрочем, вообще ничего примечательного на кладбище не было, что для глухой полтавщины весьма подозрительно. Даже какого-нибудь подозрительного вурдалака, только мавки у своей мельницы плещутся, но мавки это ведьмины заслуги, к делу отношения не имеющие. Так-то мельница подальше будет, чем кладбище.

Николай что-то ворчит во сне, поворачивая голову, чтобы устроиться щекой на сложенных на столешнице руках. Свеча на столе уже догорает, и в комнате мало света, полумрак, в котором лицо юного Тёмного выглядит совсем уж беззащитным. Мягкая линия губ, несчастный излом бровей, печальная складка между ними.

Яков совсем слегка прикасается к сновидению, терзающему писаря, и замирает, наблюдая, как огромный черный конь бесшумно и неумолимо, словно грозовой фронт, еще не разродившийся громом, шествует по единственной улице Диканьки. Всадник, возвышающийся в седле, кажется неживым, словно огромная кукла, искусное чучело, рожденное безумцем - не подгоняет коня, не оглядывается по сторонам, смотрит только вперед, целеустремленно и хищно. А впереди, молча, словно потеряв от ужаса и голос и разум, бежит, спотыкаясь и падая в сухую дорожную пыль, девица с распущеными волосами и в одной рубахе.

- Кричи, - бормочет Тёмный, не просыпаясь, но словно чувствуя весь ужас жертвы - сухой лоб вмиг покрывается испариной, а тело пробирает дрожью. - Кричи, ну же.

Яков держит руку над его головой - не потому что так нужно, а потому что ни на мгновение не может оторваться от потрясающего своей реальностью видения.

Но девушка не кричит. Плачет, но молча, проглатывая в ужасе всхлипы. Обдирает колени и руки о каменную мостовую, о ступени часовни, которую, видимо выбрала своим убежищем - у часовни Всадник действительно останавливается и спешивается, ни на мгновение не спуская взгляда с жертвы, распластавшейся на крыльце.

Яков не слышит, чтобы Всадник что-то говорил, но внезапно девчонка останавливается, прекращает свои попытки доползти до двери, и оборачивается, криво распялив рот в беззвучном вое.

- Кричи! - ясно приказывает Николай, и тьма в комнате внезапно становится абсолютной - и дело вовсе не в погасшей несколько минут назад свече. Но девица, понятно, его не слышит.

Зато Всадник слышит, останавливается на ступенях, прежде чем начать разворачиваться, впервые отрывая взгляд от намеченной жертвы. Якова самого сковывает какой-то первобытной жутью, знакомой даже бесам, а Николай и вовсе, кажется, перестает дышать, осознавая, что наделал.

Уроки вчерашние, однако, даром не прошли - сам выбраться Видящий не может, но, стоит Якову схватить его за плечо, распахивает глаза, хватая губами воздух, словно выброшенная на берег огромная рыба. В глазах стоят слезы, лоб весь мокрый, волосы к нему липнут, руки холодные и дрожащие, губы дрожат, шепча бессвязные просьбы и имя Якова.

Гуро просто держит его за плечи, давая почувствовать опору, какую-то надежность, и за пару минут Гоголь приходит в себя настолько, чтобы, с ужасом взглянув на следователя, сорваться с места, едва запахнув на груди камзол.

“Хорошо хоть не босой”, - с несвойственной ему обычно заботливостью думает Яков, проверяя, чтоб свеча была затушена, и только потом выходя с постоялого двора. Что он увидит на пороге маленькой старой церкви, бесу и без очевидства понятно. Это Тёмный может своим видениям не верить, а у Якова такой роскоши нет.

Через несколько минут, раньше, чем Гуро подойдет близко, тишина взрывается разноголосыми завываниями и криками, а картина, которую Гуро наблюдает, аккуратно пройдя сквозь неизвестно откуда набежавшую толпу - вот несколько минут назад ни одной живой души не было на улице! - абсолютно предсказуема: Гоголь склоняется над безжизненным - и наверняка бескровным телом юной девушки.

Смотреть больше ровным счетом не на что, не здесь. Яков неторопливо идет по дороге прочь от часовни, внимательно разглядывая неровную дорогу, на которой едва проглядываяются ровные отпечатки копыт умело подкованного большого коня, затоптанные полудюжиной следов прошедших позже людей. Ближе к краю деревни следы становятся четче, здесь никто не ходил, а за углом последнего хлипкого дома Диканьки, самой деревенской окраины, следы обрываются, словно не было никакого всадника.

Гуро осторожно присматривается к особняку на холме, стараясь не встревожить вниманием, но с такого расстояния не может разглядеть ничего, кроме сизой дымки, окутывающей крепкие стены.

В поле тишина стоит противоестественная - ни ветерка, ни шороха, а звезды с безоблачного, глубоко черного неба смотрят словно с издевкой - яркие, равнодушные и всё знающие. Обратно в деревню Яков возвращается не торопясь, зная, что все разбирательства отнимут несколько часов даже в ночное время, а значит самому бесу и заняться снова нечем. Удивительно, все-таки, как мнимая смерть и отсутствие загробных собеседников ограничивают возможность к действиям.

Разве что к новоявленной покойнице сходить, но Гуро сильно бы удивился, если бы сумел найти что-нибудь интересное. Впрочем, внимательно осмотреть труп все же не помешает.

Девку уложили у Бомгарта в сарае, расчищенном под подобие морга, и сейчас там уже тихо - все ушли. Даже доктор, проведя первичный осмотр, решил что покойница уже никуда до утра не денется, а спорить с человеком, амбре перегара которого сбивает с ног - дело неблагодарное.

Покойница действительно никуда не сбежит. Нет её потому что. Тело-то на месте, а вот душа её до похорон должна поблизости обретаться, но её нет. Никого нет, Светлого в том числе. Яков каплю раздраженно проводит пальцем вдоль сухого, ровного и совершенно не смертельного надреза у девицы на груди, не отводя взгляда от навечно замершего миловидного личика.

От зеркала, висящего поодаль над тазом с чистой водой, доносится стук - тихий, робкий, но отчетливый. Словно кто-то хочет привлечь внимание беса, но в то же время надеется, что у него не получится. Но Яков слышит, и даже не поворачиваясь, не подходя, знает, кого увидит за серебрённым стеклом.

- Что расскажешь? - без особого интереса спрашивает Гуро у мавки, то ли по случаю воскресного дня, то ли из уважения к покойнице облаченной в простое серое платье.

- Скажу, что теперь-то уж вся округа про Тёмного знает, барин. Дурно это. Увозить тебе его отсюда надобно.

- А смысл? - Яков рассматривает беспокойную влюбленную девчонку и все старается не вспоминать ни о её утопленническом теле, ни о том, как она к Гоголю в постель залезла. Каждый раз, как Оксану видит, вспоминает. - Если б округа из заложных покойников состояла, одно дело. А эта Тьма следом потянется, не обогнать.

Губы девчонки обиженно вздрагивают.

- Покойницу-то у себя не видала? Или в округе где?

- Никого из них, барин. Я уж тридцать лет на дне, а из этих ни одна не проходила мимо. Забери Коленьку, прошу тебя. Сожрут его здесь, как пить дать сожрут!

- Я присмотрю, чтоб не сожрали. И ты, коль к себе он тебя не подпускает, по зеркалам хоть приглядывай.

- Сожрут ведь сахарного, - всхлипывает мавка уже в спину уходящему Якову. - Не тяни, барин. Дальше только хуже будет.

- Насколько? - бес оборачивается уже на пороге, исподлобья глянув на закрывшую ладонью рот девку. - Что в прошлый раз было?

- А прошлый раз ни при чем, барин, - Оксана страдальчески изламывает густые брови, отходя вглубь зеркала, но не смея совсем сбежать из-под взгляда беса. - Он в прошлый раз близко к деревне не походил, только по лесу, да по полю. А сейчас вона куда пришел.

- Тёмный его тянет, - подводит итог бес.

- Люди поймут, барин. Догадаются. Не сейчас, так через пару смертей, а они будут, и будут, барин, скоро. Всадник как во вкус войдет, так чуть не каждый день будет промышлять, а потом затихнет. Только, боюсь, без Тёмного он не успокоится.