Между Явью и Навью (СИ)

И только Темный, если глянуть из Мертвого мира, выделяется, словно большой черный щенок в корзинке с серыми котятами. Коты, они в любом возрасте знают что делать, этакие целеустремленные маленькие дьяволята себе на уме. А щенок - непохожий на них, больше и сильнее, неуклюжий, совершенно не представляющий, что ему делать дальше.

В Средневековье - во всяком случае, так этот период называли люди, считающие себя более-менее просвещенными, - среди адского дворянства прошла повальная мода на котов и кошек всех мастей - даже ведьмы, уж на что дурные создания, и то переняли привычку селить у себя черных кошек, самый писк моды. Якова это поветрие обошло стороной, может от того, что уже тогда он редко появлялся что внизу, что в Старом свете, а может от того, что своевольных наглых тварей, норовящих вцепиться когтями в отличный камзол, он на дух не переносил.

Поморщившись от воспоминаний о тех временах, когда шагу нельзя было ступить, чтобы не столкнуться взглядом с бессмысленной жестокостью, обрамленной пушистым мехом, Яков поворачивается лицом к лесу.

- Не буди лихо, пока оно тихо, разбудишь - не сладишь, найдешь - не уйдешь, - бес с интересом глядит в шевельнувшийся мрак чащи, постукивая когтями по трости. - Выходи, голубчик, поговорить надо.

Тишина замирает на раздражающе долгие минуты - ни ветра, ни запаха, ни один лист на деревьях не шевельнется.

- Сказано ж - не буди лихо, - хрипло гаркает внезапно появившаяся между двух задрожавших осин фигура, больше всего похожая на длинную жердину, густо обмотанную старым, выцветшим тряпьем.

В верхней части, где грязная бахрома, обрывки дерюги и, кажется, слой соломы образуют нечто вроде клобука, можно различить огромный воспаленный глаз, раздраженно щурящийся, словно ярко-алый цвет бесовского пальто доставляет ему большие неудобства.

- Хотя тебе, черт, бояться-то нечего. Чего хотел?

Ходит поверье, что лихо приходит на новую землю с первым человеком. Ни одной могилы не появится не при его памяти, ни один колдун не поселится в окрестностях. Есть деревня - есть и лихо, и уж оно-то все про всех знать должно.

- Ты, одноглазый, вообще из леса-то выходишь? - Яков с сомнением поджимает губы, оглядывая безобразно разряженную фигуру и все больше различая травы и веток в его одеянии, чем ткани, которую тот, по идее, должен таскать со дворов.

- Чего мне там делать? - недружелюбно огрызается нечисть, сильнее кутаясь в свои обноски. - Там и без меня есть кому…

Яков даже терпеливо ждет с минуту, ожидая, что одноглазый продолжит - а время-то, человеческое, течет-утекает, этак и неделю можно простоять, пока этот оборвыш заговорить вздумает - а после раздраженно ударяет когтями по трости, отчего лихо щурится и отступает вглубь леса.

- Я вашу братию не особо долюбливаю, - сообщает и без того известное. - Но я вот что тебе скажу, рогатый - езжай в свой большой город, там таким как ты самое место. А здесь от тебя толку никакого. Не сдюжишь.

И растворяется в серой, зыбкой темноте чащи, раньше, чем Гуро успеет еще хоть слово сказать. По опустившейся зеленоватой дымке становится понятно - больше не придет лихо, сколько не зови.

Мнению неграмотной, хоть и древней нечисти Яков доверять не собирается, но происходящее вокруг Диканьки нравится ему все меньше и меньше. Даже от охотничьего азарта, подгонявшего его всю дорогу из Петербурга, не остается и следа - сейчас есть только желание поскорее разобраться со всем этим дурным делом, забрать Тёмного в Петербург и там им заняться.

Поторопился - признается Яков сам себе, идя через лес в слабой надежде встретить еще какую-нибудь, не настолько пуганную нечисть. Поторопился Тёмного сюда тянуть - он здесь неожиданно лакомым куском оказался, что для такой глуши - беспрецедентный случай.

В лесу шумно, хотя, кажется, ночь должна быть - полная луна качается в беззвездном высоком небе, но на это Яков почти не обращает внимания - набродившись по лесу до полного раздражения, попросту шагает в комнату к Гоголю, прихватив с собой бутылку любимого портвейна и стакан с постоялого двора. Даже успевает осушить пару стаканов, пока Николай наконец-то вваливается в свои покои - помятый грязный, лохматый, как попрошайка с Сенной. Жалкое зрелище, даже раздражение новой волной накатывает - и Николай вместе с Якимом зябко вздрагивают от мгновенно выстудившегося воздуха. Яков цедит портвейн, обретая душевное равновесие и продолжая оставаться незамеченным для людей.

Только Тёмный странно смотрит на кресло, в котором расположился бес, даже подходит один раз, пока бродит по комнате, вычесывая из волос сосновые иголки, но отступает назад, встряхнувшись, словно сгоняя морок.

Не видит. Учить и учить мальчишку, а времени-то почти нет.

Яким уходит спать, а писарь, кое-как накинув камзол поверх ночной рубахи, чтоб не так зябко было, скрючивается за столом, старательно что-то выводя пером по бумаге. Запах чернил и бумаги Якову приятен - расслабляет, успокаивает, жаль только мысли по местам не расставляет и никаких откровений не преподносит - вот это было бы очень кстати.

Исписав целый лист, Николай тянется куда-то под стол, нашаривая бутыль с самогоном.

- Да вы серьезно что ли, голубчик? - не выдерживает такого непотребства Яков. - Бога ради, не травите себя этой дрянью, а? Держите лучше.

Николай бездумно смотрит на материализовавшегося в пустом кресле столичного следователя, но каким-то чудом все-таки ловит ополовиненную бутылку портвейна, которую Гуро толкает к нему через весь стол. Заметив, что писарь все еще косится на бутыль с самогоном, Яков продолжает:

- Душа моя, если вы всерьез намерены задумываться над выбором между деревенским самогоном и портвейном, который старше вас, то я, увы, должен буду полностью отказаться от своих намерений вас чему-то обучить. Есть, знаете ли, пределы.

- Издеваться изволите, - обиженно ворчит Николай, послушно наливая немного темно-рубинового напитка в свою чашку. - А сами три дня не появлялись. Вы, Яков Петрович, хотя бы самый… нормальный из моих снов. Не кошмар.

- Лестно, голубчик, лестно. Таких комплиментов мне за всю жизнь не отпускали, - Яков веселится, наблюдая за смущением писаря. - Впрочем, я хочу вам напомнить, Николай Васильевич, что вы сейчас не спите. Я бы на сновидение хороший портвейн переводить не стал.

Навряд ли это хоть сколько-то убеждает Николая, но портвейн он пробует и даже жмурится от удовольствия, под расспросы Гуро выкладывая все, что случилось за эти три дня в Диканьке. Стоит сказать, были они весьма насыщенными - это ж надо, два трупа за три дня, да еще и ночная беготня за мертвой ведьмой по лесу - то-то Якову показалось, что шум в лесу стоит.

- Я и вас там видел, - сообщает Гоголь, допив вино и глянув на Якова поверх чашки. - В лесу. Издали.

- Да вы наливайте себе еще, мне не жалко, - кивает Гуро, чуть задумавшись. - Да, возможно и видели. Вы, Николай Васильевич, обладаете неоценимым даром в минуты больших душевных потрясений невольно заглядывать на изнанку живого мира. Оксана ваша наверняка вам пыталась про это втолковать.

- Не моя она Оксана, - хмурится Николай, нахохливаясь точно мокрый вороненок.

- Так вы что ж, с мавкой поругаться успели? - Яков едва смех сдерживает, стараясь хотя бы казаться серьезным. - Ну вы даете.

- А что она? - возмущается Николай, стукнув чашкой по столу. - Во сны ко мне лезет. Е-елизаветой… прикидывается…

Тут писарь совсем тушуется, уткнувшись носом в чашку. Яков, вздохнув, наливает себе еще полстакана.

- Удивительная у вас способность, Николай Васильевич, из того что я вам говорю вычленять только самое неважное.

- Неправда ваша, - ворчливо откликается писарь. - Я уже третий день хочу вас спросить, кто вы на самом деле?

- Однозначно, голубчик, я не ваш сон. И не ваше материализовавшееся чувство вины. А к чему приурочен сам вопрос, расскажете?

- Да вы в прошлый раз обмолвились, - Николай неуверенно жмет плечами, едва успевая схватить поползший с плеча камзол и поправить. - Мол, нечисть вся “ваши людские слова” коверкать любит. Не “наши”, а “ваши”. Ей богу, я бы такого не выдумал.