Между Явью и Навью (СИ)

Зацелованные красные губы выглядят заманчивым ярким пятном на белизне гладкой кожи, Яков гладит их пальцами, прежде чем поцеловать Николая снова, прежде чем уложить его на постель и раздеть, не отрываясь от сладких, все так же вересковым медом горчащих губ.

Обнаженную кожу вмиг обдает холодным, сыроватым воздухом, стоит остаткам одежды, вместе с одеялом упасть куда-то в изножье, но бесу холод не страшен, а Николаю, бережно распятому под ним, холод не грозит.

- Тише, душа моя, тише, - успокаивающе шепчет бес, целуя дрожащие прикрытые веки и взмокший от волнения висок, пока рукой скользит между раздвинутых ног, прикасаясь так, как Николай и помыслить в жизни не смел.

- Яковпетрович, - слитно выдыхает Николай, вжав пальцы в предплечье Якова и напрягшись в его руках, словно натянутая тетива.

- Давай уж по имени, Коленька, - усмехается Гуро, повторяя мягкое, осторожное движение пальцами, от которого Гоголь закусывает губу, зажмуриваясь и мотая головой в ответ на такое бесстыдное предложение.

Поцелуи вдоль шеи, по плечам и ключицам, по рвано вздымающейся груди возвращают ему и спокойствие, и толику возбуждения, медленно но верно разгорающегося под умелыми, нежными прикосновениями.

Осмелев, Николай перестает даже комкать простынь, и несмело прикасается к бокам Якова, пересчитывая кончиками пальцев дуги ребер. Блаженно вздыхает, услышав тихий, одобрительный звук, перемещает ладони на спину и шею, и словно неожиданно для самого себя, подается навстречу, срывая с губ Якова довольный, едва слышный рык.

- Потерпи немного, душа моя, - шепчет Яков в уголок приоткрытых в беззвучном стоне губ.

- Мне хорошо, - скуляще признается Николай, повернувшись и ткнувшись Якову лицом в шею. - Боже мой, мне так…

- Будет больно, - лгать не хочется, да и не остановит это уже ни одного из них. - Но недолго. Я тебя сберегу. Веришь мне? - слова хоть и даются с трудом, но выходят искренними.

- Верю, - Николай подставляет лицо поцелуям, замирая и переставая дышать от самого первого глубокого движения Якова. На глазах выступают слезы, вмиг скатившись к вискам, и Гуро собирает соленую влагу губами, успокаивая юношу ласковыми словами и поцелуями.

Николай улыбается, чуть болезненно, красиво, распахивая прозрачно голубые глаза, чтобы взглянуть на Якова, и в награду получает нежный, долгий поцелуй, постепенно заставляющий его забыть обо всем, вновь распалиться острой, плавящей жаждой, выгнуться в ласкающих руках, давая понять, что тело его, ищущее удовольствия, готово к большему.

Так хорошо в нем, на нем, с ним - словами не передать.

…Коленька… - шепчет Яков в истерзанную поцелуями шею, зарывшись пальцами в длинные мокрые пряди, и двигается плавно, глубоко и сильно, как сам любит, как Коленька просит, цепляясь пальцами за шею и бедрами каждое движение встречая, словно создан именно для этого, Яковом задаваемого ритма.

… душа моя… - впечатывает поцелуем в распахнутые мягкие губы, удерживая его, задрожавшего, падающего за грань, в своих руках. Между телами вмиг становится влажно, липко и горячо, а напряженные, мгновение назад дрожавшие в удовольствии мышцы гибкого юного тела расслабляются, чтобы уже через несколько минут, наполненных поцелуями, снова вздрогнуть в новой волне возбуждения, так и не отпустив Якова от себя.

Остаток ночи проходит так быстро, что Гуро едва успевает спохватиться, чтобы дать Николаю поспать хоть пару часов до рассвета, и то Гоголь строго ставит условие - не уходить, его не разбудив. Яков его, впрочем, понимает - кому бы хотелось проснуться в одиночестве после такой жаркой любовной ночи? - и обещание дает.

А Николай, видимо, чтобы бес и не помыслил сбежать, удобно укладывается головой ему на грудь, засыпая. Узкая ладонь с длинными пальцами замирает под ребрами, дыхание щекочет шею, и никакие дурные сны Тёмного не тревожат. Поэтому Гуро и не спит - позволяет себе насладиться близостью и теплом, почти невесомо прикасаясь губами к темноволосой макушке.

Но с первыми рассветными лучами, серо-розовым светом разбивающими предутренний сумрак, Николая приходится потревожить - обещал ведь. Яков бы и остался, да Яким все равно с утра пораньше к барину заглянет воду стылую унести, так что одна морока от такой задержки. Но Яким еще спит, да и Николай не горит желанием открывать глаза, вместо этого он со сна бесстыже скользит ладонью по телу Якова под одеялом, и шумно вздыхает, прикоснувшись пальцами к недвусмысленно очевидному чужому возбуждению.

Кончики пальцев трепетно смазывают выступившую влагу, и, тихо застонав, Николай всем телом тянется ближе, жалобно выдохнув в шею:

- Шевелиться совсем сил нет…

Яков лукаво, довольно щурится и, прижавшись губами к виску, предлагает:

- Назовешь по имени - и шевелиться не придется.

Губы Николая растягивает блаженная улыбка, он артачится всего несколько мгновений, для вида, а потом ничуть не уступая и самому Якову в лукавстве, шепчет в губы:

- Яшенька, пожалуйста…

Думал, значит, над этим, чертенок маленький. Выбирал. Перекатывал мысленно на языке, ждал, когда можно будет вслух произнести. Все это в Якове вызывает самый настоящий восторг, как будто ему не больше тысячи лет, будто не видел он в этой жизни, кажется, уже всего.

Тёмного вот раньше не видел. Такого уж точно.

Николай послушно переворачивается на живот, обнимая подушку и удобно устраивая на ней голову, доверчиво предоставляя Якову полную власть над своим телом.

… заберу тебя в Петербург, вылюблю всего, - думает Яков, мягко сжимая ладонями узкие светлые бедра, еще хранящие следы его прикосновений с ночи.

… и вылюблю, и выучу… - целуя шею, лопатки, походящие на нераспахнутые крылья, поглаживая крепкие маленькие ягодицы.

… сберегу тебя… - скользнув ладонью под дрожащий напряжением живот - приласкать, помочь.

… не отпущу… - одновременно с длинным стоном Коли (“Яша, Яшенька, пожалуйста…”), и белизной застившей глаза от незнакомо-знакомой вспышки чистого, сладостного удовольствия. Несколько сильных движений по инерции, и Николай под ним обмякает, долго выплескиваясь в ладонь.

На несколько минут оба погружаются в тишину, наполненную только прерывистым дыханием и прикосновением губ.

- Послушай меня, - Яков неохотно разрывает тягучий поцелуй. - Коленька, душа моя, я серьезно. О деле.

На этих словах лицо Николая принимает довольно серьезное выражение, насколько возможно в ситуации, когда он обнаженный, еще дрожащий от пережитого удовольствия, лежит под Яковом.

Гуро легко стаскивает с пальца свой перстень с алым камнем и, проследив, чтоб Николай не отвлекся, кладет на подушку.

- Наденешь камнем вниз, чтобы не так приметно. Неудобно - камень большой, но я тебе и не для красоты его оставляю.

- А для чего? - Гоголь косится на перстень с легкой опаской, да и не зря. Таких рубинов под солнечным небом не бывает.

- Для охраны, душа моя. От Всадника не убережет, как и от того, кто его призывает, но с нечистью помельче проблем у тебя не будет, побоятся сунуться. И коли в беду попадешь я узнаю. Понял?

- Понял, - тихонько подтверждает Николай, кивнув и вновь покосившись на перстень.

- А сейчас спи, - Яков мягко касается губами его лба, проследив, чтобы Николай послушно смежил веки. - Я подумаю, что дальше делать.

========== Часть 8 ==========

Николаю события последних нескольких недель, начиная с Петербурга, уже даже перестали казаться его собственным бредом.

Ну не может его голова выдумать таких изощренных перипетий, если бы могла, он не опозорился бы так с этим несчастным Кюхельгартеном. Но одно дело думать, что вчерашней ночью тебе привиделся разговор с твоим погибшим на твоих же глазах наставником (несмотря на то, что Гуро был скорее его начальником, Николаю с самого отъезда из Петербурга нравилось думать о нем именно так, как о наставнике), и уж совсем другое дело крутить в руках его кольцо, вспыхивающее изнутри камня недобрым алым пламенем.

Под одеяло, стыдливо натянутое до самого подбородка, Николай и вовсе боится заглядывать, и без того зная, чувствуя на теле следы бурной, жаркой любви. Одеться надо, а не то Яким решит, что барин совсем дурак в такой холод раздетым спать, но выбираться из-под одеяла, чтобы собственными глазами увидеть отпечатки пальцев на бедрах и темные отметины поцелуев на плечах - стыдно. Усилием воли, однако, Николай себя заставляет это сделать раньше, чем чуть сонный Яким начнет выносить стылую воду, о чем-то попутно спрашивая. Николай совершенно не слышит о чем: поспешив накинуть поверх рубахи камзол, он греет в ладонях странный перстень, дожидаясь, когда Яким уже уйдет.