Две души Арчи Кремера (СИ)

Итак, условно двухместный скутер резво нес в рай два слившихся в объятьях тела – иначе перемещаться на этой фиговине не получалось, а резво – это около двадцати двух километров в час, и даже за это Лутич, сволочь и бюрократ, впендюрит Захарии штраф за превышение скорости. Николай Канторович судорожно вздыхал, когда Захария закладывал слишком крутой вираж, а сам Захария злился еще больше, потому что до дома все еще было далеко, а тело, которое прижималось к нему сзади, было горячим, как печка, и жар этот распалял самые низменные инстинкты Захарии, а еще на нем были брюки – из неэластичной ткани – и тугие, сволочь, и они упрямо пытались противостоять зову природы, иными словами сплющивали там все, еще и этот дискомфорт добавлялся, и за это Николаю Канторовичу тоже предстояло ответить. Путь от комендатуры до дома был всего ничего, а казался бесконечным, еще и люди все норовили под колеса броситься – целых два отчаянных человека; Захария злился еще больше, потому что за дорогой следить становилось все тяжелей, а дом все не приближался, а тело сзади вжималось в него все настойчивей, и дыхание было – жарким, неровным, вынужденно скрывавшим нечто животное, плотское, неудержимое – и недостижимое, из-за этого дурацкого пути все не наступавшее.

Наконец они добрались. Захария остановился, выключил двигатель, а спрыгнуть со скутера не представлялось возможным: ему казалось, что он безнадежно вплавился в тело своего лейтенанта – а тот еще и прижимал его к себе крепко-крепко, прятал лицо в шее, выписывал губами какие-то загадочные фигуры на его шее, отчего по телу пробегала дрожь и хотелось откинуться назад, выгнуться дугой и застонать – глухо, утробно, всем телом завибрировать в унисон телу, чтобы эта вибрация распространилась и на Николая, умножилась во много крат и накрыла их девятым валом. Захарии представлялось, что они как в кокон обернуты в грозовые тучи, которые могут загрохотать громом, разразиться проливным дождем, и в его потоке утонут они оба – Захария и гепард его сердца; но он на мгновение пришел в себя, вернул способность воспринимать действительность – и они вроде как стояли дома, и уже давно, и нужно было что-то делать, а для начала добраться до квартиры.

Захария покосился на Николая. Тот – смотрел на него вполне осмысленным взглядом. Захария сощурился и попытался выбраться из его объятий – задача не самая простая, Николай не стремился отпускать его. Это льстило, но и заканчивать столь чудесно начавшееся путешествие в рай не мешало бы на седьмом небе – то есть на третьем этаже, и никак не у врат эдема – то есть на тротуаре. А так как Захария категорично настоял, что пока он и только он принимает решения за них двоих, то он и начал выпутываться из рук Николая. Неторопливо этак, чувственно, смакуя каждое прикосновение, каждую ласку.

Путь наверх был невнятным, ничем не запоминавшимся – кроме пары поцелуев. Какое счастье, что соседи были на работе, а так бы советами замучили, оглушили бы подбадривающим свистом, сволочи. Кажется, сколько там лестничных пролетов, а и их преодоление оказывается непосильным трудом, если все мысли в голове сводятся к одному: хочу.

Квартира Захарии Смолянина была относительно большой – в конце концов, на Марсе он очень важный человек, хлопочет вокруг очень важной машины, отвечает за ее благосостояние, от которого зависит благосостояние всего города; он успешен, гиперкомпьютер работает замечательно, что соответственно находит отражение в материальной стороне жизни архитектора этого самого гиперкомпьютера. У Захарии была большая квартира – относительно, конечно: крутись как хочешь, а обитаемые объемы Марса были ограничены куполами по вполне понятным причинам, что ограничивало и размеры жилых помещений внутри их. И по сравнению с квартирой на Земле эта была крохотной, но в последнее время казалась Захарии просто огромной. Прошлым вечером – она едва не раздавила его своей пустотой и гулким, тоскливым одиночеством. Но это – вчера. Вечером, когда казалось, что впереди – бесконечные месяцы, в которые эта проклятая пустота будет сгущаться, захлестывать петлю на шее – на груди – на висках – сдавливать, душить и насмешливо щуриться, не позволяя задохнуться совсем, не отпуская слишком далеко. И сегодня – Захария сделал шаг в комнату, повернулся к Николаю. Застыл. Изготовился.

Николай закрыл дверь, прислонился к ней. Изготовился.

Захария прыгнул на него. Да здравствует марсианская сила тяжести – прыжок получился что надо, и Николай без особых усилий ухватил Захарию. Тот зарычал, обхватывая его руками-ногами, целуя жадно, царапая его, колотя кулаками по плечам.

– Нет, ну каков перец, каков пень, – бормотал он, пытаясь расстегнуть рубашку так, чтобы она не совсем потеряла приличный вид. – Нет, ну какой сволочь, – шипел он, выскальзывая из своих брюк. – Нет, это просто ужас, ужас, ужас!

Николай Канторович молчал. Слова, конечно, у него были, и много их, и сказать что-нибудь такое, неопределенно-приятное он мог. Но не хотел. Потому что слова подходили ситуации, взятой вообще и безотносительно к этому месту и времени, к этим вот действующим лицам – «Я рад, что ты рад меня видеть. Я счастлив воссоединиться с тобой. Я тоже скучал по тебе». Что там еще – опыт позволял не напрягаясь вспомнить несколько дюжин клише. Но не хотелось. Вообще желание нейтрализовать настроение, что ли, свести к тому тоскливо-нейтральному модусу, что до этого – без разговоров о будущем, без желания строить планы, без попыток сделать вид, что интересует только тело и ничего кроме – оно незаметно впало в кому, а значит, не мешало Николаю вглядываться в глаза Захарии, стоявшему перед ним, видеть в них что-то, что наверняка полыхало и в его глазах.

Но об этом можно было подумать много позже. А сейчас важным было одно – ухватить, овладеть, подчинить, подчиниться. Что угодно, только не отпускать.

Первым, кажется, сдвинулся с места Захария. В полсекунды преодолел те пару десятков сантиметров, которые разделяли его и Николая, толкнул его на кровать и оседлал. Изогнулся под хитрым углом, чтобы распластаться на нем, обвил ногами, обхватил руками, впился в рот, гневно зарычал, снова вспомнив, что ему все еще следует быть злым. Затем зарычал еще злее, потому что руки у Николая были диво как хороши – сильны, проворны, огромны, чутки, бесстыдны, и хорошо было извиваться под ними, а еще лучше – быть подмятым Николаем, распластанным по кровати так, что дыхание перехватило, и еще лучше было задерживать дыхание от его резких движений. И совсем отлично было осознавать в редкие секунды просветления, что можно не заботиться о том, чтобы как можно больше насытиться – на все долгие месяцы разлуки, а немного потянуть, чтобы слаще были ласки, чтобы острее разрядка.

В общем и целом, когда Николай Канторович взялся хлопотать о своем обустройстве в Марс-сити, было раннее утро. Когда он восседал в кабинете Златана Лутича, спиной к двери, лицом к окну, глядя на крохотную площадь, на дом по другую ее сторону, который совсем не скрывал купол, а тот – непривычно-оранжевое небо, приближался вечер. Когда Захария, подремав на нем, стек на пол и заставил себя пойти на кухню, было что-то около полуночи. Когда они сидели на кровати и кормили друг друга местными деликатесами – очень раннее утро. Захария делал вид, что жутко голоден. Николаю не нужно было делать вид – он всегда был не очень разговорчив, когда речь шла о чем-то своем, личном; так что они обменивались ниочемными репликами, тянулись друг к другу, чтобы побаловать друг друга еще одним неторопливым поцелуем, но заговаривать о том, что будет, не решались.

Захария вздохнул наконец.

– Мне на работу нужно. Так что я спать. Меня и так ждут страшные кары. Я бросил все и умчался навстречу прекрасной мечте, и что-то мне подсказывает, ребята не сильно обрадовались, – пробормотал он, устраиваясь поудобней рядом с Николаем. Подумать только, он собирался спать рядом с ним. В самом что ни на есть бытовом смысле. И по правде сказать, Захария не представлял себе, как это следует обставить. Просто закрыть глаза – и все? И он проснется и все еще будет рядом?