Две души Арчи Кремера (СИ)

«Отлично, – подумал Арчи, изучив схему. – А ты сам? Как ты оцениваешь свою эффективность в этих условиях?».

«Она пока отличается от земной. Я вынужден корректировать действие тела в совершенно незнакомых условиях, которые отличаются от симуляций, которые мы использовали. Но думаю, что через две недели мы полностью сравняемся с прежним состоянием».

«Угу, замечательно. И что дает тебе основания думать, что такие сведения несущественны для меня? – спросил Арчи. – Даже если принимать во внимание, что разница быстродействия составляет миллисекунды, а твоя обучаемость позволит и эту дельту скорректировать через три дня, я давно уже привык думать и такими категориями, для меня и это время уже ощутимо. Почему ты решаешь изолировать меня и от этого знания, но в центр сообщаешь, как будто для них чисто формальные сведения куда важней, чем для меня жизнено важная информация?».

Арчи ощутил – нет, на самом деле не увидел, а именно ощутил – как Арт словно нашкодивший щенок припал к земле, втянул голову и робко повиливает хвостом. Простить бы его, только это же искин. Машина. И Арчи продолжал. Все то время на Луне он упрямо спрашивал его: почему то и то знает центр, но не знаю я? Почему то, что делаю я, ты сообщаешь на Землю, хотя это не имеет никакого отношения к текущим и стратегическим задачам центра? Почему в профиле Арчи 1.1 обеспечение максимально комфортной жизнедеятельности человека стоит впереди всех остальных задач, а именно это не соблюдается, например, тогда и тогда, а особенно когда Арт так радикально ограждает его от взаимообмена информацией с центром – дезинформирует, по большому счету? Как это соотносится с аксиомами функционирования кибердеятельности? Арт молчал, припадал к земле, вилял хвостом, корректировал что-то в себе, подставлял под руку Арчи лобастую голову, показывал: тут и тут установлен фильтр, который информирует тебя о запросах извне. Тут и тут поставлен мини-цензор, который будет действовать полуавтономно и обязательно спрашивать тебя о том, какую информацию можно сообщать в центр. Арчи не был уверен, что преуспел – это можно установить только в центре, пообщавшись с гиперкомпьютером, проанализировав информацию, а также из интервью с Зоннбергом, Пифием и Бенскотером из штаба – куратором, чтобы его. Из разговора с людьми можно будет понять, успешен ли был Арчи. Но до того времени оставалось еще два с половиной месяца.

Наверное, если бы Арчи малость поднапрягся, он смог бы собственными глазами и без особых усилий увидеть, как стартует и многострадальный крейсер «Адмирал Коэн». Крейсер пропустил один рейс к Марсу – необходим был капитальный ремонт, небольшая реконструкция, позволяющая ему летать не быстрее, но эффективнее, увеличивавшая грузоподъемность, делавшая куда более удобным для пассажиров и для экипажа. Эта посудина болталась рядом с техстанцией на околоземной орбите, затем отшвартовалась, сдвинулась чутка, чтобы висеть над космопортом на земле, и ее команда начала подготовку к рейсу на Марс. Ничего особенного, все как обычно. Если не считать несколько избыточного багажа лейтенанта Николая Канторовича.

Все было как обычно: унылые, однообразные часы полета, лихорадка приближения и остановки, рутинный уже праздник в честь прибытия, суета разгрузок-погрузок-посадки, пара часов передышки – и вперед на Землю.

А Николай Канторович сидел перед комендантом Лутичем и вместе с ним изучал помещения, которые мог снять. У местного главвоенного уже побывал, остался доволен им, что было взаимно. Захария Смолянин должен был быть на работе. Его Николай Канторович тоже видел. Щупал там, все такое. Но не сказал, что в ближайших планах у него – остаться на Марсе. Как-то не решился. И вообще: это дурацкие отношения, которые признать моногамными не позволяет совесть, а открытыми – сердце. Они не нужны Канторовичу и еще меньше – Захарии, этому вертихвостке, этому… лапочке. Возможно, когда Николай Канторович освоится на Марсе, можно будет попытаться заново познакомиться там, то-се.

– Вот это. Неплохое помещение. Недалеко от ангаров, удобное здание. Очень хорошие коммуникации, – сказал Лутич.

– Хорошо, – отозвался Николай Канторович. Любая дыра в два раза больше его каюты на «Адмирале Коэне» его устраивала.

– Хорошо, – задумчиво произнес Лутич. – Хорошо. – И не предпринял никаких действий.

И – дверь ударилась о стену.

– Какая квартира? – зашипел сзади Захария Смолянин. Лутич просиял. – Какая к херам квартира в седьмом пузыре? У МЕНЯ ЕСТЬ КВАРТИРА!!!

Он прыгнул на Николая Канторовича, ухватил его за грудки и затряс.

– Ты чурбан безмозглый! Ты сволочь! Гад! Животное! Сказать не мог?! – орал он.

Лутич наслаждался сценой. Николай Канторович смотрел на Захарию Смолянина. Молчал. Не дышал. Наконец выдохнул. С облегчением. Даже осмелел настолько, чтобы положить руку на талию этому… Захарии.

– Он живет у меня, – усевшись на нем поудобней, любезно сообщил Захария Лутичу. – Ты там оформи что надо и дай знать.

Затем повернулся к Николаю.

– Пойдем, – сказал он и спрыгнул на пол. – После такой беспардонности я просто обязан доистязать тебя до беспамятства. – Затем он повернулся к Лутичу. – А ты посмеешь побеспокоить нас раньше завтрашнего утра, натравлю на тебя Бруну Сакузи. Скажу, что ты жаждешь пригласить ее на кофе. И постараюсь, чтобы Де Велде был рядом.

Захария мило улыбнулся и потащил Николая за собой.

– Как я испугался, – хмыкнул Лутич и встал, чтобы закрыть дверь, проверить, как себя чувствует стена, о которую дверь ударилась. И заодно чтобы полить диффенбахию, которую Де Велде ему все-таки притащил.

========== Часть 28 ==========

Захария Смолянин был зол. И посмей хоть кто-то сказать ему, что он зол несправедливо, он бы разозлился еще больше. Посмей даже гепард его сердца, бизон его либидо сказать, что Захария ведет себя несерьезно, ох бы Захария объяснил ему, как он неправ. Но бизон его сердца, гепард его эроса смирно стоял сзади, робко молчал и время от времени судорожно втягивал воздух. Штука такая: пузыри постарше были совсем небольшими. Пузыри побольше, на которые уже и воздуха хватало: наработали, добыли – со всеми кислородами, водородами, азотами и прочими углекислыми газами – были куда крупней, и их было много, по ним пешком не набегаешься. А всего пузырей было очень много, и для того, чтобы перемещаться по ним, ног уже не хватало. Были скутеры – электрические, потому что чего-чего, а электричества на Марсе хватало. И на скутере, на маленькой совсем, условно двухместной фиговине, Захария Смолянин, злющий, как тюлень, севший на стаю морских ежей, вез в свое логово лейтенанта Канторовича.

Нет, конечно, злющий – слово, не совсем точно определяющее состояние Захарии Смолянина. Впрочем, лексический запас даже такого разносторонне развитого и очень языкастого молодого человека, как Захария, тускнел, сталкиваясь с непосильной задачей: описать вот это состояние. Они, значит, год с небольшим не виделись. Встретились. Канторович побывал в увольнении, все как положено; Захария похитил его у марсианской цивилизации, у арео-общества, чтобы пресытить свое ненасытное либидо. Они, значит, простились. Захария, значит, мужественно не возрыдал и даже не всхлипнул; говорить, правда, не смог – потому что у него был выбор: говорить, перемежая слова со всхлипами – или молчать, но не всхлипывать. Захария был гордым молодым человеком, выбрал второе, хотя потом, когда лейтенант Канторович отбыл восвояси – ЯКОБЫ, сволочь такая, гад, садист и бессердечный чурбан, восвояси, – Захария не удержался и не просто всхлипнул, а заскулил, завыл, застонал, так больно ему было. Ни слова не было сказано о будущем, потому что тема болезненная невероятно, щекотливая до асфиксии, ситуация – уже который год по умолчанию считавшаяся безвыходной. И н-на тебе.

Хвала Аресу за удивительного, проницательного и мудрого коменданта этого муравейника. Хвала ему и за то, что он воспользовался не обычным мануальным, а нейроинтерфейсом, чтобы отослать краткое и очень емкое сообщение исстрадавшемуся вдрызг, доставшему его сил нет как, вынувшему всю душу своими стенаниями, так мало этого, еще и споить пытавшемуся – у него, видите ли, драма, он, видите ли, страдает, ему, видите ли, просто позарез нужно унять тлеющее в груди пламя одиночества, и сделать это, непременно залив горе декоктами стервищи Эсперансы – лапочке Захарии Смолянину. Николай Канторович ничего не заметил, потому что кто его знает, как бы быстро он удрал оттуда, не желая неподготовленным предстать пред светлы очи Захарии. Ну или просто не был бы застигнут врасплох, а значит, и вырвать из него согласие на совместное проживание в перспективе, и как минимум одни сутки безудержного секса в ближайшем, в наступившем уже будущем было бы не в пример сложней. И в триста раз более решительно стоит вознести хвалу коменданту Лутичу за чуткость и понимание, а также за неприемлемое для мужчины вообще, но крайне уместное в данном случае желание свести этих вот двоих… носорогов. Но это потом, Захария обязательно поднесет Лутичу кое-чего за чуткость и понимание, пожалуется на всякие там телесные, эм, неудобства, связанные с, эм, упоением от встречи, и обязательно разопьет с ним еще один пузырек еще одного декокта Эсперансы, может даже, выцыганит у Де Велде какой-нибудь цветок, а пока ни одной мысли о благородном Златане не задерживалось в голове Захарии. Там, в этой голове, был полный раздрай, ураган мыслей, шквал чувств и прочая фигня, а самое главное: он тут, и он тут надолго!