Осколки (СИ)

Это утро ничем не отличалось от сотни других — каша на завтрак и весёлая помощница целительницы со своим неизменным: «А давайте подписывать карточки!» Будто в этом был какой-то смысл. Гилдерой аккуратно выводил своё имя, стараясь не думать о глупой надежде вспомнить, которая нет-нет да посещала его. Пора бы уже успокоиться — чудес не бывает. Он неизлечимо болен. И точка. Хотя очень хотелось поставить запятую и придумать себе новую жизнь. Гилдерою говорили, что он был очень хорош в сочинении историй, и даже любим многими читателями, которые до сих пор просили его автограф. Так уверяла Матильда, и, наверное, она знала, о чём говорила: она же не теряла память!

Гилдерой старательно выводил вязь букв — ему нравилась каллиграфия, как и всё красивое, чего в его жизни было до обидного мало.

— Алисочка, поешь, дорогая. Видишь, Фрэнк уже всё скушал, — уговаривала Матильда.

С соседями по палате Гилдерою повезло. Ну, или не повезло, как посмотреть: молчаливые, постоянно погружённые в себя, они обычно не доставляли никаких проблем. Помимо того, на их примере он видел, какой страшной участи избежал, но в то же время иногда они его здорово пугали. Особенно «плохими» ночами, когда у них случались приступы паники. Чаще у Алисы. Тогда она, бормоча что-то одной ей понятное, тенью скользила по палате и пыталась спрятать подушку. Каждый раз Гилдерою становилось жаль, когда появляющиеся целители отбирали у неё эту злосчастную подушку, за которую она цеплялась, как за самую величайшую ценность, и горько плакала, если не удавалось её сохранить. Она послушно пила зелье и позволяла себя уложить. Когда она засыпала, Гилдерой тоскливо смотрел в потолок и пытался придумать, как в следующий раз обмануть следящие чары, чтобы Алиса, наконец, спрятала свою подушку.

Когда «плохие ночи» случались у Фрэнка, он просто вставал у окна и тревожно всматривался в темноту. В такие минуты он напоминал Гилдерою часового, несущего свою вахту. Как правило, Фрэнк так и стоял до утра, не шевелясь, будто от этого зависела его жизнь, и с первыми лучами солнца медленно оседал на пол, теряя сознание, и тогда Матильда всё утро возилась с ним, забывая о Гилдерое, что позволяло выскользнуть из палаты и немного побродить по больнице.

Но бывали моменты, когда Гилдерой отчаянно завидовал своим соседям. Это случалось, когда в их палату приходила старая леди, иногда сопровождаемая грустным подростком. Кажется, Фрэнк и Алиса были её детьми, а печальный мальчик — внуком. Она приносила сладости и подолгу разговаривала с соседями Гилдероя, строя предложения так, что ответ никогда не требовался, и при желании можно было домыслить полноценный диалог. Чем, собственно, Гилдерой и занимался, стараясь не шевелиться, чтобы не привлекать внимание леди. Хотя мог бы особо не стараться, она всё равно относилась к нему, как к мебели. Впрочем, к Гилдерою никто не относился тепло, кроме разве что Матильды.

Оставалось только размышлять о том, что же он им всем сделал, что заслужил такое презрение, которого никто и не скрывал, и тогда Гилдерой с тоской думал о том, что же случилось с его матерью — неужели, будь она жива, ни разу бы его не навестила? Но самое отвратительное было то, что в его случае ничего иного не будет. Никогда.

О том, что случилось что-то страшное, Гилдерой догадался по ночному шуму, и пока на дверь их палаты не навесили заглушающие чары, он сумел разобрать только «Хогвартс», «дети» и «какой ужас». Про Хогвартс Гилдерой знал — ему говорили, что он там работал профессором. Там же учился и грустный внук старой леди. А слова «какой ужас» могли означать всё что угодно. В госпитале Гилдерой очутился после «несчастного случая на рабочем месте», и почему-то это пресловутое «рабочее место» вспоминалось ему заброшенными катакомбами с валяющейся среди обломков камней шкурой гигантской змеи. Он тихо спустил ноги с кровати и на цыпочках подошёл к двери, собираясь выбраться из палаты, остальные обитатели которой мирно спали. На случай, если его заметят, Гилдерой решил прикинуться идиотом, что получалось у него раз от раза всё лучше. Вот только дверь в палату оказалась закрыта так надёжно, что сколько он ни ковырял в замочной скважине старой булавкой — результата не было никакого. Оставалось только ждать.

Наверное, эта ночь была самой тревожной за всё время пребывания Гилдероя в этих стенах, и он едва дождался утра. Однако никто не торопился открывать дверь и нести завтрак. Да чёрт с этим завтраком! Теперь уже Гилдерой не сомневался, что случился настоящий ужас. Дверь открылась только к обеду…

— Бедненькие, вы совсем оголодали, — сокрушалась Матильда, подкладывая кусочки побольше.

Алиса и Фрэнк безучастно копались в своих тарелках, послушно открывая рты, когда Матильда подносила к ним ложку. Так больше не могло продолжаться, и Гилдерой осторожно спросил.

— В Хогвартсе много жертв?

Матильда взглянула на него совершенно больным взглядом и разрыдалась. Она говорила, захлёбываясь слезами и глотая слова, но Гилдерою удалось разобрать, что ночью на Хогвартс было нападение войск Того-чьё-имя-нельзя-называть, и в бой вступили дети. «Столько жертв… столько жертв…» — повторяла она, а Гилдерой неожиданно для себя обрадовался, что грустный мальчик, приходивший к Алисе и Фрэнку, не только выжил, но и стал героем. «Он убил ту-самую-змею!» — шептала Матильда, трагически прикрывая глаза. Ей, наверное, не с кем было поделиться сплетнями, а Гилдерой оказался внимательным слушателем, потому что, в конце концов, Матильда утёрла лицо подолом своего белоснежного фартука и продолжила рассказ уже нормально.

— А ещё на нашем этаже лежит убийца Дамблдора. В той маленькой палате рядом с постом. Его хозяин натравил на него свою змею, и она вырвала ему горло. Многие говорят, что и поделом, а Агнес даже отказалась ухаживать за ним. А я не отказалась… — Матильда тяжело вздохнула: — Видел бы ты его… а он ведь тоже человек. Худой — кожа да кости. Нос торчит, а на лице ни кровинки… В чём только душа держится?!

Матильда докормила Алису и вытерла салфеткой её губы, после чего печально взглянула на Гилдероя:

— Ты меня прости, милый, но сегодня мы не будем писать с тобой автографы. Детишек много покалеченных. И не ко всем ещё родители добрались… и не ко всем пускают… я уж побегу, ладно?

Гилдерой только кивнул, а Матильда разулыбалась:

— Я всегда знала, что ты хороший человек. Ты же найдёшь, чем себя занять?

— Найду, — согласился он.

— Только, пожалуйста, не уходи никуда с этажа. Где я потом тебя искать буду?

Гилдерой не собирался признаваться, что он сам прекрасно находил дорогу обратно, а если иногда и лукавил, то только, чтобы Старшая целительница не ругала Матильду, потому что какой спрос с дурачка? Он прекрасно ориентировался на территории госпиталя, в котором ему предстояло провести остаток дней — такими, как он, очень ценились простые развлечения в виде новых пациентов, поэтому он решил обязательно посмотреть на убийцу этого Дамблдора. Мало ли? Вдруг тот решит сбежать?

***

Сначала Гилдерой обошёл всё своё отделение неизлечимо больных, и в животе заледенело, когда он увидел три новые палаты для укушенных оборотнями. Через полуприкрытые двери удалось разглядеть нескольких подростков и как минимум двух взрослых. Надо всё-таки было попросить Матильду подробнее рассказать о произошедшем. Она, пожалуй, единственная, кто мог удовлетворить его интерес. Все остальные работники госпиталя свято верили, что любая информация о происходящем вне больничных стен вредна и опасна для их пациентов. Гилдерой потряс головой, стараясь избавиться от мысли, что все целители на самом деле считали их безнадёжными. Все. Абсолютно безнадёжными.

Гилдерой и сам не заметил, как дошёл до поста, на котором сегодня никого не было. Ещё бы — столько новеньких. Он потёр глаза, не понимая, куда могла деться целая палата, но потом вспомнил про чары иллюзии, с которыми уже сталкивался, бродя по госпиталю. Не видно — не значит, что этого нет! Он, стараясь не шуметь, подошел к тому самому месту, где по воспоминаниям была дверь, и принялся усердно шарить по стене в поисках ручки. Ага! Вот и она. Гилдерой с усилием нажал на неё, и дверь с тихим скрипом открылась. При этом казалось, что стена так и осталось стеной. Зажмурившись, Гилдерой шагнул туда, где по его расчетам была дверь, больно стукнувшись боком о невидимую ручку.