Это было у моря (СИ)

Конец третьей части

========== Часть четвертая - I ==========

Чёрная флейта

Я вырезала из чёрного дерева тонкую флейту

С одним лишь звуком, но на все голоса.

На всех языках она могла говорить

Одно лишь слово, но очень тихо и тайно

(тихо и тайно).

И я играла на ней всю полярную ночь до утра,

Земля обошла оборот и пришла на рубеж,

Нежная флейта, я ей сказала: пора.

Я разрежу тебя на тысячу стружек вдоль

нежного твоего нутра —

Я сказала себе — пора, режь,

Я сказала себе, пора, режь,

Я сказала себе: пора, режь

(я сказала себе).

Так нужно, так убивают любовь,

Так земля принимает мёртвых зверей,

Так отпускают на волю пленных зверей

В посмертно свободных мирах.

Там, где ни пера, ни пуха, ни крови —

Игра моей флейты для тонкого слуха,

Звериного уха, что ловит тончайшие шелесты духа стиха.

Болей моей болью, согрей себя насмерть мной,

Я приготовлю для кражи

Всё, что важного есть у меня —

Всё, что горит — для огня,

Всё, что болит — для врача —

Не плача и не крича,

Соберу воедино жизнь для палача

(мне не страшно).

Я не посыплю пеплом главу, я смолчу,

Не ударюсь оземь и человекоптицею не взлечу —

Я тихо и нежно разрежу чистую флейту на стружки,

Ни в чём не повинную флейту с одним звуком.

Я занесу свою руку с ножом — так нужно —

Оружие жизни, орудие боли — над грудью стрела,

Без ужаса стужи, без красной лужи под сенью стола —

На волю из боли светла и прекрасна дорога легла от прямого угла!

Я не больно тебя вскрою, скажи мне в последний раз

Свой единственный звук, своё тихое слово —

Я болею тобой, я убью тебя, всё будет снова!

Прости меня, флейта.

И флейта сказала:

Люблю.

Ольга Арефьева Черная флейта

Санса не помнила, как добиралась до конюшен. Она мельком замечала по пути замшелые деревья, облепленные темным мхом, что, напитавшись дождливой моросью, блестел и отливал тем неприятным оттенком, что бывает на спинках у навозных мух: сочно-зеленым с радужной поволокой. Вокруг нее все капало, плакало, журчало — и у нее самой тоже текли слезы. Когда чаща наконец скрыла ее от любых любопытных праздных глаз, Санса, все так же уткнувшись в Пташкину темную гриву, как-то незаметно для себя начала всхлипывать — и слез было так много, что, казалось, и весь дождь вокруг был делом ее рук. Вернее, ее глаз. Санса обнимала Пташку за шею, и кобыла, словно понимая чувства своей наездницы, не сопротивлялась — просто тихонько шла по влажному лесу, осторожно ступая копытами по чавкающей болотистой почве. На каком-то уровне Санса чувствовала, что рубашка ее промокла до нитки, что вода из бриджей сочится в сапоги — но это ощущение было так далеко, словно само ее тело было за сотни миль от сути, от разума. Все взрывы этого мира кончились — осталась только бесприютная тишина, изредка нарушающаяся мерным шелестом падающих капель и поступью ее лошади.

Так они доплелись до лужайки, на которой Санса упала три дня назад. Три миллиарда лет назад. Время совершенно ничего не значило — оно перестало быть линейным и вело себя так, как ему заблагорассудится — то растягивалось, то скручивалось в пружину — и предсказать это заранее было невозможно, так же, как и через секунду — или через час? — оно спокойно, как ни в чем не бывало, поворачивало вспять, брало в оборот уже случившиеся события и меняло их протяженность — то вытягивая до тех пор, пока ткань реальности не начинала рваться и рассыпаться на отдельные волокна, то, напротив, комкая и сплющивая картину происшедшего так, что вдоль по всей линии ее шли морщины и надломы, и невозможно было уже докопаться до смысла и значения того, что случилось. Санса машинально прокручивала в странно пустой — и вместе с тем тяжелой, как будто весь не добравшийся до леса ливень теперь плескался внутри — голове последовательность событий сегодняшнего дня. И не могла ее восстановить. Время продолжало свою коварную с ней игру. День словно состоял из множества других дней — и в каждом из них была своя Санса: счастливая — потерянная — усталая — смущенная — ликующая — опустошенная — и она сама сейчас наблюдала за всеми этими движениями, как за десятком экранов на одной стене — надо было уследить за всеми одновременно, иначе был риск пропустить что-то важное. Что-то, несущее подсказку, что же делать дальше.

Надо было ехать на конюшню. Сдавать Пташку. Говорить. Улыбаться, отвечать на вопросы. Это было совершенно необходимо и абсолютно нереально. Проще было слезть тут с лошади, упасть где-нибудь на мягкий мокрый мох и заснуть. И проспать вечность — пока не сменится время и море не доберется до этого клочка земли — оно укроет ее — руки станут водорослями, волосы застынут кораллами, а позвоночник рассыплется на мелкие камушки, и прибой принесет их на незнакомый прежде берег, сглаживая шероховатости и полируя до молочного блеска. Так было бы вернее, честнее.

Санса в оцепенении проехала мимо клена. Там была птица — она испугалась, и лошадь — другая лошадь — скинула свою всадницу на траву. Наездница прошла пару сотен футов — и… Что было дальше?

Нет, не надо было все же просыпаться… Это была единственная мысль, которая сейчас казалась Сансе здравой. Все остальное впору было свалить в один костер и безжалостно сжечь. Ведь оно не загорится — слишком влажно. Все промокло от ее слез.

На сучке клена висел еще один шлем, точь-в-точь такой, что болтался теперь на ремешке, зацепленный за седло Пташки. Санса для верности глянула на седло — шлем был на месте. И тот, что на сучке — тоже. Возникло страннейшее чувство, словно на ее глазах реальность начала двоиться. Нет, ерунда. В этом тоже не было никакого смысла — словно ты читаешь слова и не понимаешь значения. Санса сняла лишний шлем с сучка и тоже пристроила его на седло, рядом с первым. Если один из них нереален — он развеется, как только она выберется из заколдованного леса.

Вскоре деревья все чаще стали сменяться кустарником — крушиной, жимолостью, намертво обвитыми и запутавшимися в лозах дикого винограда. Вскоре впереди посветлело, и Санса невольно подняла руку, чтобы прикрыть глаза от света. Она выезжала на поле. Впереди виднелась конюшня. Опять дежавю. Она здесь уже была. И все же, при этом она оказалась тут впервые — потому что родилась только час назад — в лесу, на лошади, под серебристыми теплыми струями дождя.

Тем же унылым шагом Пташка — почему лошадь зовут Пташка? — это что, дурная шутка? — потихоньку тащилась к конюшне. Санса ее даже не направляла, похоже, кобыла знала дорогу лучше нее самой. На поле ливень, вроде, припустил сильнее, но уже через минуту Санса перестала его замечать. Пташка же недовольно поводила ушами и фыркала — то ли замерзала, то ли была голодна.

Уже показался двор. Машин на дворе почти не было — все те, что привезли ее и компанию сюда, исчезли. Не было ни лимузина, ни теткиного кабриолета, ни даже маленькой машинки Бейлиша. Они ее просто бросили. Забыли. Если бы это случилось вчера — три тысячи лет назад — Санса — та, другая, с одного из маленьких экранчиков — наверное, обрадовалась бы. Или рассердилась. Но ей — сейчас — было никак. Просто безразличная констатация факта. Уехали — и ладно. Она бы и сама о себе с радостью забыла.

К ней подошел служащий, принял Пташку под уздцы, помог Сансе спешиться.

— Вы совсем промокли, мисс. Дать вам что-нибудь накинуть? Куртку? У нас есть запасные для клиентов.

— Нет, спасибо, ничего не надо.

— Все ваши спутники, боюсь, уехали. Они долго вас ждали, но потом все же решили продвинуться вперед. Нас попросили сообщить, когда вы появитесь.