Это было у моря (СИ)

«Я не хочу быть окном — я хочу быть тем, на что смотрят из этого окна!»

Санса прильнула к лошадиной шее. Двое — позади, один — впереди. Посмотрим, что сможет предложить он. Тот, кого ей назначили в супруги. Скорость — ее бег против времени и обстоятельств.

Лошадь тронулась без всякого дополнительного стимула — даже поводья можно было отпустить — настолько чутко она ощущала свою всадницу.

«Что ж, в прошлый раз я оседлала страх и смятение, боль былого — сегодня я выбрала иной путь». Прошлого больше не было — оно переставало иметь значение, тускнея за спиной, как оставленный только что чахлый лесок — душа Сансы была, как чистый лист — tabula rasa — важно было только настоящее — возможно, потому что и будущего у нее не было. Вот оно, ее грядущее — там, на великолепном гнедом жеребце, на самом конце змеящейся полумесяцем дюны.

Пташка ступила копытом на девственную, почти стерильную гладь небольшого бархана — здесь уже ничего не росло, кроме беспорядочно рассыпанных у самой кромки леса не то цветов, не то колючек. Над морем носились и кричали чайки — то пикируя к самой воде, то расправляя крылья белыми призраками. «Это у тебя — ангелы, а у меня — призраки…» Теперь и Сансе начало казаться, что выбор в пользу крылатых посланцев небес был не совсем верен.

«Никто мне не нужен — ни те, ни другие. Только скорость. Только чистота. Свобода…»

Санса резко сорвала с места Пташку и поскакала по направлению к трем силуэтам, видневшимся почти у самого горизонта. Следы от копыт ее лошади, поначалу четко прорисованные на песке, уже вскоре разметал прихотливый ветер, причудливо меняющий форму барханов в зависимости от своего минутного каприза. И вот уже, словно никто и не нарушал девственность почти белого, мелкого песка…

Сандор доскакал до убогой рощицы перед пляжем. Та часть леса, что лежала по правую руку, где в прошлый раз потерялась Пташка, была не в пример гуще, насыщеннее, плотнее. Эту жалкую гряду деревьев и рощей-то не назовешь. Но, впрочем, даже сквозь нее впереди лежащая дюна едва виднелась, словно через мутное зеленоватое стекло.

Пташки нигде не было. Быстрехонько же она погнала бедную кобылку! Вот уж, воистину, не знаешь, на что нарвешься!

Когда Сандор вез спящую девочку из леса три дня назад, по пути он думал о том — когда мог повернуть все то, что его в тот момент обуревало, на мыслительный процесс — что некоторым вообще не стоит садиться на лошадь, просто по определению и из жалости к бедным животным — им-то за что страдать от таких наездников? Он размышлял о том, что любая лошадь, сбросившая ездока случайно или от страха, неминуемо это запомнит — как запомнит это и тот, кто упал, — и оба потом долгое время еще будут мучиться от фобий, избегать неприятных ассоциаций и старательно загонять себя в тот же омут, который исходно привел их к допущению первый ошибки. Пташку он сразу причислил именно к этой категории: боится лошадей, потому что однажды ее напугали/укусили или что-нибудь в этом роде — из-за этого выбирает самых трусливых животных, которые, в свою очередь, опасаются ее саму, и кончается это так, как кончилось в лесу. Или еще хуже. Сандора невольно передернуло.

А теперь, смотрите-ка, в Пташке проснулась амазонка. Как же плохо он, в сущности, ее знает…

Сандора тревожило, по большей части, другое — не он ли был виноват в том, что ее вдруг потянуло на неоправданные риски и дикие поступки? Эта странная сцена в конюшне не давала ему покоя. Зачем? Почему вдруг она начала себя вести — ну, если не как девица легкого поведения, то как минимум, как человек, который собирается шагнуть в пропасть, и потому отбрасывает все условности и приличия? В эти последние дни Пташка показала себя с очень разных сторон, но она всегда оставалась самой собой — пугливой, чуть застенчивой, наивной даже в самых смелых своих проявлениях, самых нежных жестах. А тут перед ним оказалась жесткая, какая-то отчаявшаяся женщина с лихорадочным блеском в глазах, что ждала от него чего угодно, только не снисхождения и покровительства.

Она опять неприятно напомнила Сандору Серсею. Что-то порой роднило порочную ясноглазую львицу с внешне робкой Пташкой — в обеих был спрятан стальной стержень, что, как клинок, начинал блестеть только от предчувствия близкой битвы, готовясь встретить и выдержать любую атаку — в иные же времена он, спрятанный в глубине, дремал, отдавая на откуп женской слабости и хитрости все, что касалось повседневной жизни. Если жизнь Пташки сложится так же, как у Серсеи, через несколько лет она станет ее копией — циничной, знающей себе и другим цену, и потому не боящейся ни правды, ни лжи красавицей, которая для своих целей готова будет пройти по грязи — или по трупам. Женой без мужа, матерью и отцом в одном лице, единственной любовью которой станут дети от ненавистного супруга. Беда в том, что Джоффри, пожалуй, будет похуже Роберта…

Впрочем, девочка с севера, скорее всего, сильнее Серсеи — та всегда, видимо, была донельзя избалована — а Пташку, похоже, растили чуть ли не в монашеской келье — иначе как она могла сохранить эту свою неописуемую, какую-то вневременную чистоту помыслов, духа и плоти? Его сильная Пташка. Уже скоро не его. Да и была ли когда-то? Все это чудесная, сладкая, кружащая голову и ему, и ей утопия, у которой нет начала и нет конца. Три дня посередине, а вокруг — бездна…

Сандор вздохнул и буркнул Неведомому:

— Ну, поехали, что ли, старина. От себя не убежишь. И от реальности тоже, Иные бы ее взяли.

Конь попрядал, по своему обыкновению, ушами, словно вслушиваясь в слова Клигана, неуверенно тронулся шагом, все быстрее — обходя обломки старых шелковиц, утонувших в порослях кислицы, небрежно переступая через поваленные ветром замшелые сучья и ветки. Они выехали из рощицы. Перед ними была полоса чистого, гладкого песка, до того светлая, словно впитала не столько солнечный свет, сколько холодную лунную улыбку. Под стремительно нагнетающимся близкой грозой свинцовым небом, по которому тоскливый ветер все гнал неповоротливые тяжелые тучи, неровная дюна казалась еще светлее: почти как выбеленная временем кость, она искрилась странным фосфоресцирующим блеском. Море с каждой минутой наливалось все большей чернотой.

Сандор взглянул на тонкий мыс, что выступал прямо в беспокойную воду. На самом конце маячили три маленькие фигурки. К ним с большой скоростью — казалось, словно она летит, как призрак, по белому песку — приближалась еще одна. Она сняла свой шлем — и рыжие волосы видны были даже отсюда. Сандор пустил коня в разгон — и Неведомый, тяжело утопая копытами в песок, помчался вперед — а навстречу им, с моря, уже шла завеса серебристого дождя.

Санса почти доехала до конца мыса. Волосы ее взмокли от влажного воздуха и морских брызг — она сняла шлем и прицепила его за ремешок на седло. Пташкины бока лоснились от пота и близости моря — и все же, лошадка шла легко, словно Санса не гнала так отчаянно ее все это время. Она уже различала лица Джоффа и его друзей, смотрящих на нее с изумлением с самого края мыса. Санса обернулась — возле леса она заметила неподвижную, словно вырезанную из черного камня, фигуру всадника на большом коне. Значит, он первый. Ну что ж, он все равно опоздал. Сейчас Сансе не нужен был опекун — а Джоффри придется обойтись без верного охранника. Она помахала им.

Джоффри неуверенно переглянулся с друзьями. Сансу так насмешил этот пугливый его жест: что они, втроем сдрейфили от присутствия одной девчонки с плоской грудью, что не умеет ездить верхом, не умеет давать отпор гадким мальчишкам — да вообще, по совести, ничего не умеет, только плакать и прятаться за чужие спины? Санса запрокинула голову и расхохоталась — вот олухи! Они боятся ее — потому что она сама уже ничего не страшится. Чем они могут ей навредить? Хуже, чем она сама себя, никто ее не накажет. А что может быть отвратительней, чем добровольно пойти вот за этого слабого, самовлюбленного, эгоистичного садиста? Ну вот, пускай он расскажет ей про свои ракетки…