Вензель твой в сердце моем...(СИ)

«Уметь наслаждаться прожитой жизнью — значит жить дважды».

Слова Марциала из «Эпиграмм» застыли на четвертой строке. И Фуута улыбался им, потому что они отражали самое счастливое время его жизни. И тот период времени он мог бы назвать снежно-белым, ведь он содержал в себе все цвета спектра, и принес на удивление много покоя. Но, в отличие от снега, холода он не дарил. Лишь тепло от нежных объятий и осторожных поцелуев, прогулок по парку и заботы о больных животных, играх с живущей теперь у Норико кошкой и полных любви взглядов. Вот только ни разу не было произнесено ни слова о любви. И это сдавливало сердце Рейтингового мальчика железными тисками. Но без боли счастья не бывает, и потому он просто наслаждался минутами тихой радости и бесконечной нежности, не думая о том, почему Норико так не хочет услышать самых главных слов…

«Боль заставляет лгать даже невинных».

«Сентенции» Публилия стали источником изречения, что изменило всю жизнь Рейтингового мальчика Фууты — фразы, что уничтожила его белоснежный теплый мир. Однажды он понял, что мир мафии не позволит ему так просто наслаждаться счастьем: на него напали во время прогулки с Норико по парку. И несмотря на то, что Фуута победил врага, ему пришлось открыть девушке, ничего не знавшей о мафии, правду. Вот только она не ответила тем, чего он ожидал. Не сказала, что он не должен был лгать, не махнула рукой, рассмеявшись и ответив, что это не важно, не начала расспрашивать о подробностях и пытаться придумать, как им теперь быть… Она лишь тяжело вздохнула, пустым и отрешенным взглядом посмотрела на серое небо и тихо произнесла: «Правду за правду, Фуута. Это принцип гири — мне велела следовать ему мать». А в следующую секунду мир вокруг вдруг стал черным. Беспросветным. Потому что весь спектр исчез, не оставив за собой ничего, кроме боли — монотонной, тупой, неотвратимой. «Я умираю». Всего одна фраза. И мир вокруг рухнул. А на краю сознания билась одинокая мысль: «Норико, это ведь не правда? Ты пошутила?.. Почему ты ничего не говорила?!» Вот только не говорила она о своей болезни потому, что не хотела причинять дорогому человеку боль. И Фуута понял это, заглянув ей в глаза. «Прости, я эгоистка. Но я хотела хотя бы год… нет, хотя бы несколько месяцев подарить тебе. А потом уехать в другой город, и ты бы не знал, что я умру. Продолжил жить. Нашел счастье. Я думала, что хотя бы несколько месяцев счастья могут стать…» Ее перебили. Фуута задал всего один вопрос — самый главный. «Это всё ведь не было обманом?» «Нет». А большего ему было и не надо. И потому в центре абсолютно черного мира Рейтинговый мальчик, хранитель Вечности, обнял девушку, которую любил, и пообещал, что будет с ней до самого конца. И она не стала ни отталкивать его, ни просить подумать о себе и забыть ее. Просто потому, что в серых глазах застыла отчаянная решимость, и ее не смогло бы уничтожить ничто… кроме, пожалуй, смерти. А она медленно, но верно, приближалась к центру этого черного мира, неспешно расчехляя косу и шепча иссохшими губами слова о предрешенном фатуме, который вершит людские судьбы. Но Фуута не хотел сдаваться. Пока не хотел. И подумал, что боль заставляет лгать даже невинных, а потому упреков Норико не услышала. Ведь она лгала, желая не только обрести счастье, но главное — подарить его Фууте. И потому он, не говоривший ей о мафии из тех же побуждений, понимал, отчего она промолчала.

«Всё побеждает любовь».

Самообман. На второй строке рейтинга застыла фраза, которая являлась абсолютной ложью, но которую Фуута повторял себе каждый день, чтобы не сойти с ума. Целый месяц всё было почти так же, как и до признания Норико, за исключением лишь одной детали. Будущего впереди не было — лишь темнота. А затем медленно, но верно, эта темнота начала приближаться. И в памяти из того времени ярче всего вспыхивала боль. Когда Норико заговаривалась, начиная бормотать что-то неразборчивое, когда она хваталась за голову и кусала губы от разрывавшей затылок агонии, когда она падала в обморок или просто от головокружения, когда очередная химиотерапия заставила болезненно-худую девушку купить парик, когда мать Норико попросила Фууту не бросать ее дочь до самого конца — всё это время хранитель Вечности чувствовал лишь боль. То монотонную, то взрывавшуюся яркой вспышкой, то отстраненную, заглушенную теплыми, нежными чувствами, то настолько отчетливую, что невозможно было сделать вдох. И это время стало адом, в котором была лишь одна искра света. Искренняя улыбка девушки, подарившей Фууте куда больше тепла, чем он получил за всю свою жизнь. А затем всё изменилось. Боль стала бесконечной, а свет был заперт в пугающе-белом мире больничной палаты, и ежедневные визиты к умиравшей девушке убивали надежду, а вместе с ней и лживое изречение на латыни. Потому что любовь не может победить смерть. Или всё-таки?..

«Каждый час ранит, последний — убивает».

Фуута вздрогнул, прочитав первую строчку рейтинга. В карих глазах застыла бесконечность. И эта бесконечность медленно умирала, обращаясь в ничто. Вечность поглощала душу своего хранителя и шептала ему: «Помни, что ты — прах». А в памяти вставала белая палата, белая кровать и белая кожа похожей на скелет девушки, чьи пронзительно-синие глаза были подернуты мутной пеленой. «Будь счастлив, Фуута… Обещаешь?» Он не ответил. Лишь смотрел в родные синие глаза и осторожно сжимал тонкие пальцы. А затем с его губ слетело всего одно слово. «Люблю». Норико закрыла глаза. Она не хотела, чтобы Фуута видел в них счастье. Это могло не позволить ему жить дальше. Приковать к воспоминаниям, которые дарили бы лишь боль… Но его тихий шепот заставил ее перестать бояться. «Ты никогда не умела врать. И знаешь, я этому рад. Потому что я точно знаю, что ты меня тоже любишь. Даже если не говоришь. Думаешь, если не скажешь этого, я тебя забуду? Не забуду. И это то, что я тебе обещаю». А реанимационный монитор жалобно отбивал ритм умирающего пульса. Девушка посмотрела парню в глаза и улыбнулась. Печально, но всё же счастливо. «Фуута… Живи за нас обоих. Помни, но… иди вперед. „Счастье — не награда за доблесть, но само является доблестью”. Поэтому будь счастлив. Ты ведь у меня сильный…» «Норико, я…» «Люблю, Фуута. Поэтому прости. Я тебя отпускаю. И ты… тоже. Отпусти». Зеленая змея на черном мониторе отсчитывала каждый удар сердца. Синие глаза смотрели в карие, но уже почти ничего не видели. И пальцы человека, жившего во тьме, осторожно, но безумно крепко сжали пальцы его света. Тишину разрывали удары сердца, обращавшиеся в электронный плач, а затем тихий голос произнес лишь одно слово. «Отпускаю». А за окном шумел ветер сентября, срывая с деревьев еще живые желтые листья. Убивая их. Лишая надежд. И осень расправляла крылья, подсказывая костлявой старухе дорогу к центру абсолютно черного мира, который вдруг снова стал белым. Всего на секунду. На секунду, подарившую Фууте абсолютно счастливую улыбку его еще живой мечты. И Фуута улыбнулся Норико в ответ. Искренне. А через час света не стало, как не стало и зеленой змеи на умершем черном мониторе. И мир затопила ночь…

Фуута стоял на краю небоскреба и вглядывался в серые кучевые облака. Первая капля дождя упала на бледную щеку, и парень вздрогнул. Стерев ее и посмотрев на кончики пальцев, Фуута прошептал:

— Норико, не плачь. Мы ведь с тобой никогда не плакали. Ты ведь тоже сильная. Сильнее меня. Так что давай улыбнемся. Я ведь кое-что понял. Пусть сейчас всё вокруг черное, когда-то оно было белым. А значит, цвета в этом мире всё же есть. Просто я их не вижу. Потому что без тебя мне темно. Но знаешь… я правильно сделал, что составил этот рейтинг. Потому что он больше не важен. Я знаю, какая фраза самая главная.

Белый лист, испещренный черной вязью, с тихим шорохом был вырван из книги. Тонкие пальцы разорвали его на сотню частей, и ветер, подхватив бумажный снег, обрушил его в пропасть. Фуута проводил улетавшие осколки собственной жизни взглядом, а затем перевел его на небо, и на его губах появилась улыбка. Искренняя. Теплая. Светлая.