Вензель твой в сердце моем...(СИ)

Хозяйка всхлипывает вновь и дрожит всем телом, а на мою шкурку падают горячие капли, и сквозь плотно сжатые зубы самого дорогого для меня человека доносятся сдавленные хрипы. Я как-то слышал, как люди стонали от боли: два «велосипедиста», как их назвал Энма, столкнулись под нашим окном, и пока вокруг суетились другие двуногие, те, у кого болели разбитые колени, странно стонали. Но хрипы хозяйки на те звуки не похожи: кажется, что ей намного больнее… а я ничего не могу поделать. Где же Энма, когда он так нужен?..

Я облизываю руку хозяйки и утыкаюсь носом в холодные пальцы. Они дрожат даже больше, чем всегда. Фотография на тумбочке, в которую я упираюсь взглядом, запечатлела один из наших походов на озеро. Энма обнимал хозяйку, она держала меня на руках и почесывала мне брюшко, а я играл выбившейся из общего хаоса коричневой прядью волос вечно обклеенного пластырем человека. Они смеялись, пока прохожий делал эту фотографию, а я думал, почему Энма не хочет остаться жить у нас — тогда он приносил бы мне молоко каждый вечер, а хозяйка никогда бы не тосковала на окне. С ним ведь она всегда смеялась, не то, что со мной… Я не могу ни обнять ее, ни сказать то, что ее приободрит. И моего мерного урчания всё же мало. Где же он, почему не поможет ей? Он ведь говорил, что всегда ее защитит, даже от мелочей! Почему же его нет, когда пришла беда?..

— Айко, — я резко оборачиваюсь на любимый голос и как можно громче урчу, — мы с тобой теперь одни остались…

О чем она? Мы и были одни. Разве что Энма к нам заходил, а больше никого никогда здесь не бывало. Что-то хозяйка говорила ему о какой-то «мафии» и о том, что с дочерью преступников никто в городе общаться не желает… А он вздыхал и отвечал, что пока люди «не готовы принять тех, кто от них отличается», но надо надеяться, что когда-нибудь всё изменится, а пока он будет рядом. Хозяйка на такое часто обижалась и говорила, что не нужен ей никто, кроме него, а Энма краснел и неизменно давился чаем или просто воздухом. И тогда хозяйка его спасала, а я обижался на нее: как это ей никто, кроме него, не нужен? А я?..

— Айко, он больше не придет… Слышишь?

Кто? Энма? Почему? Он бросил нас? Но ведь каждый вечер, что они сидели за столом и что-то писали для каких-то «вступительных экзаменов», каждый раз, когда мы ужинали приготовленной хозяйкой едой, он говорил, что рад быть здесь! Почему же он ушел? А может, он просто решил немного отдохнуть?

— Его ранили, Айко. Вчера вечером… А мне… Мне сказали только сейчас… Позвонил его друг, Рейджи, и сказал… сказал… — слова превращаются в стоны, а капли падают на мою шкурку беспрерывно.

Что такое «ранили»? Это то самое «смертельное ранение»? Значит, это что-то большее, чем укол колючкой белого цветка? Значит, Энме больно? Но почему тогда хозяйка не бежит к нему, а стонет? Как же так? Она ведь всегда была такой сильной! Даже когда нашу дверь изрисовали жуткими словами! Я видел, кто это сделал, и разорвал коврик у их двери. А Энма тогда пришел, увидел те надписи и впервые на моей памяти разозлился. Он поговорил с теми двуногими, но я не знаю, о чем, и они перестали делать хозяйке гадости. А она тогда была так рада, что тут же забыла о подоконнике и небе и, обняв Энму, шептала: «Ты — мое Небо»… Я не понял, почему она так его называла, но, может, он и правда небо? Только как такое может быть? А если он — ее небо, то почему же сейчас она не бежит к нему?

— Энма… — всхлип, вздох, странный, ненастоящий смешок, — не сможет больше прийти к нам. Поиграть с тобой. Обнять меня. Ничего не будет, Айко. Ничего, — и снова всхлип, а затем тихо-тихо: — Он умер…

Умер… Давным-давно, еще когда под окном лежала белая холодная штука, Энма сказал хозяйке: «Если меня убьют, не плачь. Обещай, что будешь жить дальше, с улыбкой. Я не умею красиво говорить, просто хочу, чтобы ты знала… Я… Это… Я буду плакать, если будешь плакать ты. Так что давай лучше вместе улыбаться? Даже если меня не будет рядом?» А хозяйка ответила: «Не смей говорить, что ты умрешь раньше меня! Я не хочу улыбаться без тебя! Не смогу…» «Сможешь, ты сильная. Ну, даже сильнее меня, наверное. Я вот даже с котами поладить не могу, а тебя они любят». «Энма, не оставляй меня…» «Я… Знаешь, а давай станем сильнее оба? Я постараюсь не проигрывать в боях и не оставлять вас, а ты — никогда не плакать, идет?» «Идет…»

Неужели Энма не сдержал обещание?.. Я знаю, что такое «бой», потому что дворовые коты часто дерутся под нашим окном. Я знаю, что такое «умер» — видел, как одного из них сбила машина. Но я не знаю, что такое «плакать» — не слышал, как этим словом что-то называют… Может, этот дождь из глаз хозяйки — и есть «плач»? Тогда, получается, они оба нарушили обещание? Но почему? Почему Энма проиграл? Он ведь сильный. Почему хозяйка сдалась, хотя дала слово? Может, обещания — это игра, и они никому не нужны?..

— Знаешь, Айко, я не смогу без него, я слабая… — хозяйка берет с тумбочки нашу фотографию и вытаскивает ее из рамки. Я стою рядом и во все глаза смотрю на улыбающееся лицо забавного, вечно всклокоченного, обклеенного пластырем, неловкого двуногого. Он тогда был жив, а хозяйка не плакала. Они оба были сильными. Но почему же вдруг ослабели? Может, плохо ели? Или мало гуляли? А может, их укусил клещ? Почему они не помогли друг другу, как обещали?..

Я спрыгиваю с дивана и бегу на кухню. Хозяйка говорила мне, еще когда я был маленьким болезненным котенком, что для того, чтобы набраться сил, надо много есть, много спать и дышать свежим воздухом. А еще — много радоваться. Может, я не совсем бесполезный и смогу помочь ей стать сильнее?

Запрыгнув на стол впервые с того холодного времени, я хватаю самое большое печенье и бегу назад. Оно тяжелое, но я стараюсь не уронить его на пол — хозяйка говорит, что с пола есть нельзя… Правда, я не понимаю, почему, и когда она не видит, подбираю крошки. И всё со мной нормально… Но я не хочу ронять ее еду и, добежав до дивана, кладу печенье у ног своего самого дорогого человека. Хозяйка удивленно на меня смотрит, но я бегу в ее комнату и, забравшись под кровать, вытаскиваю оттуда пойманную мною с утра мышь. Может, моя добыча ее порадует? Хозяйка зовет меня дрожащим голосом, а я несу ей толстую, жирную мышку — наверняка, очень вкусную. Оставив ее у дивана, я бегу к коробке, где лежат мои игрушки, и отдаю хозяйке свой любимый сине-оранжевый мячик, а затем запрыгиваю на диван и, громко урча, начинаю тереться лбом о ее щеку.

Хозяйка не шевелится и лишь во все глаза смотрит на меня, сжимая в руках мячик, который подарил мне Энма. А я урчу и переминаюсь с лапы на лапы, обнюхивая еще влажную кожу и порой утыкаясь в нее лбом. И вдруг хозяйка начинает дрожать, но вместо стона с ее губ срывается смешок. Странный, невеселый, словно ненастоящий. Но хозяйка подхватывает меня на руки и, прижав к себе, шепчет:

— Прости меня, Айко. Я такая глупая. Знаешь, тебя мне подарил Энма, когда я только переехала в этот дом. Сказал: «Чтобы тебе не было одиноко на новом месте». Я ведь… Я ведь люблю его, Айка. Потому и назвала тебя «Любимый». Он хороший человек. Самый лучший. И он не должен плакать — он должен улыбаться. Как тогда, когда мы были вместе… Нет, не так. Мы всегда будем вместе. Ты, я и Энма. Потому что он везде — в каждом уголке этого дома, в каждом воспоминании… Айка, я… я…

Хозяйка всхлипнула, но тут же вытерла глаза и улыбнулась.

— Спасибо, Айка. Энма сказал мне, когда принес тебя, что ты необычный кот. Ты приносишь улыбки. Это правда. Я сдержу обещание и буду сильной — для Энмы и для тебя. Ты ведь тоже хочешь, чтобы я улыбалась, правда?

Я слизываю последнюю соленую капельку со щеки хозяйки, она встает, прижимая меня к груди, подходит к окну и садится на подоконник. Свесив ноги в пропасть, она смотрит на небо и широко улыбается. Я тоже смотрю на облака и думаю, что если Энма был небом, то он никуда и не ушел — он просто оказался над нами. А значит, он выполнит обещание и не оставит нас одних. Ведь небо не может исчезнуть. Та холодная белая штука превращается в воду, облака уплывают, дождь проходит, вместе с желтыми вспышками и жутким ветром, вырывающим деревья из земли. Даже солнце сменяет луна или прячут тучи. А небо — оно одно такое. Оно всегда рядом, где бы ты ни был, и всегда улыбается. Даже сквозь несоленый плач — дождь. А значит, оба они сильные, и я могу ими гордиться.