Вензель твой в сердце моем...(СИ)

— Я улыбаюсь, Энма, — шепчет хозяйка, глядя на небо. Оно синее-синее, как ее глаза. — Для тебя и Айки. Мы когда-нибудь встретимся снова, правда? Надо просто быть сильными и суметь дождаться этого дня.

Она улыбается, я тыкаюсь носом в ее пальцы, почему-то вдруг переставшие дрожать, а небо смотрит на нас так, как смотрел Энма — словно всё понимает. Даже то, чего не понимаем мы сами. И я знаю, что когда-нибудь мы снова увидим того смешного человека, который падает на ровном месте, дружит лишь с одним котом и может спасти мою хозяйку ото всех врагов. Он хороший. И очень добрый. А еще он умеет рассмешить мою хозяйку. Но я теперь тоже знаю, как это сделать. Поэтому, Энма, я буду помогать ей вместо тебя, пока мы не встретимся. И пока наше небо не улыбнется нам вновь, как раньше… Как и всегда. Ты ведь тоже будешь этого ждать, верно?

========== Алое на белом (Гло Ксиния) ==========

Алые капли падали на белый шелк. Монотонно.

Она пустым взглядом смотрела вверх, на серый сводчатый потолок. Она не ждала чуда и не мечтала увидеть небо. Она просто чувствовала, что серый цвет поглощает ее. Ведь из цвета всей ее жизни он медленно превращался в цвет смерти. И правильно. Ведь должно же быть в мире хоть что-то неизменное? Так почему бы этим «чем-то» не стать серой, беспросветной, монотонной бесконечности над головой? И это серое безмолвие поглощало ее, а она не сопротивлялась. Ведь теперь ей было уже всё равно.

Багряные разводы расцветали на некогда идеально-белом платье. Мерзко.

Дождь равномерно отбивал ритм пульса на витражных стеклах. Он бился о них, разлетаясь в прах, словно самоубийца кидался в пропасть, желая превратиться в кровавый дым. Но лики Святых на разноцветных стеклах превращали осколки ледяных капель в свои слезы. Они плакали над распростертой перед алтарем небольшой церкви женщиной, смотревшей на сводчатый потолок пустым, безразличным взглядом. А на мраморном полу расцветали багряные розы, прорастая из тел десятков людей, уже не способных что-либо увидеть. Никогда.

Бордовые потеки на шелковистой коже впитывались в и так уже насквозь мокрое платье. Отстраненно.

Лишь одно сердце отбивало ритм в такт бьющемуся в стёкла дождю. И это сердце уже не ждало отклика других. Ни гостей, некогда бывших коллегами женщины в белом — или уже алом? Алом-алом-алом! — платье. Ни ее жениха, которого она никогда не любила. Ни ее отца — босса мафиозной семьи, к которой она принадлежала. Ей всегда были безразличны эти люди. Она существовала лишь как орудие убийства в их руках. И ее это устраивало, ведь «жить» — значит «испытывать боль». А она предпочитала прятаться от жизни за статусом элитного убийцы небольшой мафиозной семьи, стоявшей на грани распада. Прятаться от нее в чужой смерти. Она даже согласилась на брак с человеком, которого презирала, просто потому, что так велел босс. Ведь, возможно, это избавило бы ее от постоянной ноющей боли в груди, которая появилась год назад и злила до красных сполохов перед глазами. Потому что год назад она влюбилась в человека, которого не должна была любить. Во врага ее семьи, Гло Ксинию из семьи Джессо.

Кровавые цветы украшали подвенечное платье. С издевкой.

Женщина смотрела в серый потолок пустым взглядом таких же серых глаз, но, в отличие от витражей, не роняла слезы. Даже фальшивые. Просто потому, что мертвецы не плачут. Они не умеют чувствовать, и это хорошо: они не испытывают боли. А она умирала. И не хотела испытывать вообще ничего: ни радости, ни горя. Потому что не хотела жить. Да и ради кого? Ради коллег, которые считали ее странной и сторонились, называя за глаза не иначе как «машиной для убийства»? Ради отца, который воспитывал ее как идеальное оружие? Ради жениха, который хотел получить ее силу, а о том, что она всё же личность, никогда и не задумывался? Или ради человека, который ее предал? Гло Ксиния. Элитный киллер одной из сильнейших мафиозных семей, год назад победивший «машину для убийства», но сохранивший ей жизнь. Не из жалости, вовсе нет. Просто это был тренировочный бой, в котором она сломала ему ногу и четыре ребра, а он довел ее до реанимации. Она никогда не отступала, а он ненавидел проигрывать, и «товарищеский» спарринг с целью развлечь лидеров кланов превратился в бойню. Вот только в этот день она поняла, что чувствовать — это не так уж и плохо. Потому что влюбилась в человека, который был так похож на нее саму в самой главной черте ее характера, за которую ее ненавидели. В беспощадности. Он не жалел ни врагов, ни друзей, которых ранил, когда они пытались прекратить «спарринг». И она поняла, что восхищается тем, кто сумел наплевать на отношение к нему окружающих и продолжить жить. Жить, а не существовать. Ведь она пряталась от боли, которую ей причиняли косые взгляды коллег, за стеной отчуждения, порождавшей еще больше ненависти с их стороны. А он жил без оглядки на других людей — для себя, и не желал ни меняться в угоду другим, ни прятаться от их ненависти. Он убивал с улыбкой на губах и никогда не сожалел об этом. И она хотела стать такой же сильной. Но не могла, и это лишь причиняло новую боль. Как и любовь к нему, обреченная на смерть — ведь отношения ее семьи с кланом Джессо неуклонно ухудшались. А бросить свою семью ради любви она права не имела. Просто потому, что слово «долг» всё же не было для нее пустым звуком.

Красное марево уничтожало последние белые пятна, лишние и ненужные порочному существу, притворившемуся на миг ангелом. Неотвратимо.

Она невидящим взглядом смотрела на статуи, витражи и распятия, слушая ритм собственного пульса, сыгранный на органе слез дождя. А рядом с ней лежал человек, которого она когда-то любила, человек, который навестил ее после перевода из реанимационной палаты в обычную, потому что хотел расспросить об использованной ею в бою редчайшей технике. И в тот день они говорили до тех пор, пока не закончилось время посещений, ведь общего у них оказалось намного больше, чем она думала. Жестокость, стремление добиваться своих целей любыми путями, беспощадность, непонимание окружающих и нежелание их понимать, стремление жить в своем собственном мире без оглядки на правила и законы существующего… а еще любовь к хорошему бою, из которого они оба желали выходить лишь победителями. И он пообещал ей еще один спарринг, а она ответила, что в следующий раз ни за что не проиграет. Он сдержал слово. Она не сумела. И наплевав на правила и недовольство начальства, они встречались раз за разом, оттачивая техники боя, порой ломая друг другу кости, но неизменно получая незабываемое удовольствие от драки, в которой можно не соблюдать никаких правил, но в которой не хочешь убивать противника. Потому что на горизонте стояли сотни новых, еще более интересных спаррингов, и ради них можно было оставить врагу жизнь. А впрочем, врагами они и не были. Потому что тренировки медленно и незаметно перешли в нечто большее. В связь, которой не должно было существовать.

Багрянец окутывал изломанное тело, уничтожив ненужную ему белизну. Беспощадно.

Гло Ксиния никогда ничего ей не обещал, а она ни о чем его не просила. Просто любила, не считая необходимым задумываться о будущем, ведь в нем не было ничего светлого. Ни капли надежды. Только боль. И мафиози подарил ей эту боль спустя одиннадцать месяцев после первой встречи. Сказал, что уезжает в Японию по делам семьи. Вполне возможно, навсегда. Гло не просил его ждать, лишь поправил очки, заправил за ухо выбившуюся из идеальной прически алую прядь, застегнул верхнюю пуговицу белого мундира и произнес: «Ты моя. Прощай». Она не ответила. Лишь провожала удалявшуюся в никуда фигуру — бело-алую, ало-белую! — пустым взглядом серых глаз и не могла выдавить из себя улыбку. А затем встала с лавочки и отправилась в другой конец аллеи парка, где они всегда проводили тренировки. В этот день она решила измениться. Захотела превратиться в ту самую «машину для убийства», которой ее называли. И монотонную ноющую боль в сердце начала заглушать стонами жертв. Потому что чужая боль делала ее собственную чуть меньше. А может, ей лишь хотелось так думать.