Это было у моря (СИ)

— Ха! Ну лучше, чем серость или слезливая дурочка… Хотя я, наверное, она и есть.

— Кто — она?

— Слезливая дурочка. Ты сам меня все время ругаешь за это…

— Надо тебе заметить, что в последнее время ты делаешь поразительные успехи на тему самоконтроля. Ты можешь не рыдать больше часа, и, соответственно, твой нос нормального цвета и размера. Ты почти перестала меня бить. Тоже неплохо, я считаю…

— Не напрашивайся… Нет, ты прав. Бить я тебя не могу.

— А раньше-то могла?

— И раньше было больно. А теперь — невыносимо. Я скорее ударю себя. Даже от одной мысли меня коробит.

— Постой, ты бьёшь меня и тебе от этого больно, я тебя правильно понял? Тогда какого Иного ты это делала?

— Потому что хотелось ранить саму себя. Ты мое слабое место.

Сандор откинул назад голову. И на хрена он завел этот разговор? И солнце это долбаное, все лезет в глаза…

— Вот никогда бы не подумал, что доведется это услышать. Кем угодно мог бы себя представить, но не слабым местом…

Пташка отошла от окна, приближаясь к нему. Теперь она заслонила собой невыносимый этот свет — словно все пожары мира потухли.

— Я не хотела сказать что-то, порочащее тебя. Это не потому, что ты слабый — просто ты очень близко ко мне стоишь. Это меня пугает. Мне все время кажется, что чтобы быть в целости — надо все время быть рядом — знать, что с тобой все хорошо. И это еще сложнее, чем контролировать себя. Про себя я хотя бы все знаю — а ты вроде как отдельно от меня, но на самом деле — нет. В реальности мы с тобой уже давно одно. Поэтому я так взвиваюсь, когда ты говоришь о расставании. Я просто не могу представить, что такое возможно. Понимаешь?

— Боюсь, что слишком даже хорошо…

Пташка плюхнулась на кровать рядом с ним, поверх одеяла. Сандор, немного поразмыслив, приобнял ее за холодные плечи.

— Какого хрена ты ходишь в майке и трусах, если тебе всегда холодно? Уж и тряпки тебе купил, а ты все равно… Или тебе еще и мерзнуть нравится, для пущего страдания?

— Нет, сейчас мне просто было лень идти за кофтой…

— Хочешь, я схожу? Где она?

— Не помню. Не хочу. Хочу к тебе под одеяло…

— А я вот не уверен, что это хорошая идея… Ты помнишь, сколько времени?

Пташка обиженно надулась, смешно выпятив нижнюю губу. Еще пара таких вот жестов и придется сдаваться. Нет, лучше встать самому…

— Ты куда это?

— Куда, куда… Отлить. Пожрать тоже бы неплохо… Ты-то, небось, позавтракала уже?

— Нет, я только печенье поела. С молоком.

— Фу. Ненавижу молоко. Детский сад какой-то. Молоко с печеньем, мультик после обеда, поцелуй в лобик перед сном. В такие моменты я и впрямь чувствую себя педофилом…

— Слушай, педофил, а где тогда обещанный поцелуй в лобик, или я что-то упустила?

— Нет, нет, только не это. И потом, я сказал: «перед сном». А мы только встали…

— Я готова лечь обратно.

— А я вот не готов. Так что придется тебе придумать другой план…

Сандор натянул валявшиеся на синем кресле возле кровати штаны и поплелся в ванную. Хороший секс с утра — это, конечно, здорово, но невозможно же было все время этим заниматься! «Ничего, вот скоро она поедет к тетке, — поздравил себя Сандор, — тогда и поотрываешься. Начнется девственная полоса воздержания, изредка перемежающаяся знаковым общением со шлюхами». Или не перемежающаяся. Весь этот чудесный опыт выставлял его прежнюю жизнь в крайне невыгодном свете, высвечивая всю ее убогость и тоску. Какие теперь шлюхи — после нее? Абсурд. Ну, не в монахи же идти. Хотя тоже вариант. Покаяние за не им совершенные убийства? Отказ от мирского? В пекло мирское, чего он там не видал… Дрянной секс — хреново, конечно, но можно обойтись. Вино? Тоже реально, хотя без баб и без вина уже совсем гнило. Что еще? Ах, да. Отказ от любви. Обмен. Сдаем любовь к женщине, получаем любовь к богам. Тут и начинались проблемы. Боги дали ему только кучу дерьма, которую прихотливо можно было бы обозвать жизнью. Агония, перемежающаяся апатией. Или наоборот, в зависимости от обстоятельств. А пресловутая женщина — одна — смогла дать ему за месяц то, что никто за все предыдущие годы не удосужился даже близко показать. Сандор и не предполагал, что такое вообще возможно. А если бы сказали — не поверил бы. Его персональная прекрасная страшная сказка с невеселым концом. Но даже надежды на то, что у нее возможно продолжение, даже не надежды — допустимой мысли — хватало на то, чтобы ждать вечность…

Когда он возвратился в спальню, Пташка так и лежала, мечтательно уставившись невидящим взглядом в потолок

«Опять, грезит, что ли? О чем, о смерти Бейлиша?»

— Пташка, ты чего замерла? Не слышно твоего пения…

— Я не пою тем, кто пошел в сортир. Меня еще с детства учили — непристойно говорить с людьми, когда они в ванной. Или орать через дверь.

— Хм. Я же тебе не орать предлагаю, а петь… Как истинной Пташке. Как давеча…

— Что?

— Нет, ничего. Так. Почему у тебя такой вид загадочно- торжественный? Задумываешь какую-то новую пакость в своем стиле?

Пташка улыбнулась еще лукавее.

— Почти угадал. Да, в каком-то смысле.

— Ну, не томи, а то вправду становится страшновато…

— Ну, хорошо. Но не смейся. А то я тебя знаю…

— Уж постараюсь.

— Я думала… Мне подумалось о том, как, наверное, хорошо людям вместе тогда, когда над ними ничего не висит. Ни вины, ни обстоятельств, ни предчувствия расставания…

— Так. Явно не наш случай. И?

— Мне бы хотелось хотя бы попробовать… Можем мы прожить сутки, не вспоминая ни о моих неприятностях, ни о Бейлише, ни даже о Роберте. Но оба, понимаешь, оба. Это значит, что ты перестанешь от меня прятаться, потому что считаешь, что так тебе будет проще меня потом оставить…

— Ты… Ты это заметила?

— Еще бы! Я понимаю, почему. Но менее больно от этого не становится…

— Прости меня. Я веду себя как трусливое дерьмо…

— Ты ведешь себя согласно собственным моральным установкам, и за это я тебя уважаю. Веди ты себя иначе — ты перестал бы быть самим собой. Я же знаю, сколько тебе стоят эти попытки сделать правильно. И люблю тебя за это еще сильнее…

— Матерь всеблагая, Пташка, прекрати, а то рыдать сейчас начну я.

— Значит, будем рыдать вместе. Это главное. Ну, как тебе мой план?

— Очень романтично, утопично и нелепо. Совершенно по Пташкиному. Другого я от тебя и не ожидал. После всех твоих рационалистических предложений и планов…

Оба вспомнили последнюю подобного рода идею — то странное предложение, что Санса сделала Сандору на парковке под фонарем, и обоим стало неловко и жарко.

— Значит, делаем, что хотим? Наш день?

— Наш. Делаем, что хотим…

Хотели они, как выяснилось, одного и того же. И на хрен надо было надевать штаны?

— Стой, я сама тебя раздену. Все время об этом мечтала…

Ее осторожные прикосновения довели Сандора почти до исступления, — а она делала все медленно, словно пытаясь прочувствовать каждое свое движение. После всего этого мучительного, придуманного им самим многодневного долготерпения, прерываемого редкими отчаянными вспышками, любой жест, не вызванный горячкой — не вопреки, но потому — возбуждал, затягивал в себя, как омут. И как выходило, что она, шестнадцатилетняя хорошая девочка, понимала это до самой глубины — и оттого медлила?

— Пташка, давай поторопись, не уверен, что я долго выдержу…

— Уверена, что выдержишь. Я сама чувствую то же…

И он выдержал. Пока она ковырялась с застежкой на его ремне, — ее пушистая шевелюра щекотала ему грудь. Пока обнимала его сзади, легкой рукой скользя по закаменевшим мускулам живота. Пока касалась губами линии позвоночника, опускаясь все ниже — тут он почти сдался и был нескончаемо рад, когда Пташка, вдруг закончив все эти сладкие пытки, развернула его лицом к себе и шепнула: «Давай».

И в голосе ее было все то же, что чувствовал сам Сандор, поэтому он не удивился, входя в нее — нежно и осторожно, хотя хотелось совершенно иного — что она тут же немедленно кончила, как и три дня назад, не в силах даже дождаться, когда он начнет двигаться. А до следующего взлета они дошли вместе, рука об руку, почти ломая друг другу пальцы. И во второй раз она кричала — не своим, низким голосом, на срывающемся дыхании, раздирая ему спину короткими ногтями. Ее экстаз был настолько силен, что Сандор почти забыл о своем собственном, и это тоже было правильно — и честно. Потом она что-то шептала ему — или он ей? И не отпускала его — не то, чтобы ему хотелось куда-то уходить, впрочем. И пока он лежал на ней, сверху, слегка приподнявшись на локтях, чтобы не придавить эту хрупкую девочку, Сандор понимал, что из всех из занятий любовью это было наиболее совершенным и упоительным — ощущения, жесты, диалог — как думал он каждый раз после того, как они соединялись. Так и только так должна проходить каждая ночь. Такой и никакой иначе должна быть жизнь с женщиной — на меньшее нельзя соглашаться — особенно попробовав единожды испить из этой чаши. Если надо будет, он подождет. Хоть целую вечность — даже если впереди у них будет один день. Один день и одна ночь.