Это было у моря (СИ)

— Это замечательно, спасибо. Вот моя вещь! Где ты такое нашел такое чудо?

— Да просто шел по улице — и наткнулся на витрину. Вспомнил, какая ты была, когда я вчера ночью пришел спать — под ворохом одеял, только нос виден. Подумал, что тебе пригодится. Мне почему-то кажется, что ты все время мерзнешь…

— Не все время. Не когда ты рядом.

— Но я же не буду все время рядом. Так что и кстати…

— Что значит — не будешь все время рядом? Конечно, будешь…

— Пташка, ты опять за свое? Мы это уже обсуждали…

— Ничего такого мы не обсуждали! Ты, значит, уже все продумал? Составил план по избавлению от дурацкой Пташки?

— Перестань, пожалуйста!

— Сам перестань! Я не посылка, не бандероль, чтобы меня упаковывать и отправлять! Знала бы, вообще бы не стала звонить сестре! Вот для чего ты так на этом настаивал!

— А о сестре ты не подумала? О братьях своих? О тетке?

— Подумала.

— И их тебе не жалко? Тебе, седьмое пекло, не кажется, что они, как минимум, заслужили право знать, что ты не валяешься где-то с пробитой головой?

— Поэтому и позвонила. Жалко. Но нас с тобой мне жальче. У нас ничего нет — кроме друг друга…

— И, положим, это неправда. У тебя есть семья, которая тебя любит. А у меня…

— Ну, скажи мне, что у тебя?

— Право выбора.

— На что? На то, чтобы отказаться от меня?

— Да. Так же, как у тебя.

— Но я не хочу его!

— Сейчас. Сегодня обстоятельства таковы, что нам по дороге. А дальше…

— Дальше ты, полагаю, посадишь меня в самолет, отзвонишь тете, что запихал упрямую девочку в транспорт — чтобы меня приняли с другой стороны — и поедешь наслаждаться новообретенной свободой…

— Какая же ты еще глупая, матерь всеблагая…

— Не смей называть меня дурой! Не настолько я дура, чтобы быть не в состоянии читать между строк! Ты всех пожалел, обо всех подумал - кроме меня. Кроме нас… Этого тебе не жалко, хренов ты врун?

— Мне жалко прежде всего твоего права на свободу. Помнишь - чтобы выбирать, надо сначала иметь такую возможность. А ты не выбираешь. Ты приперта к стенке своим дурацким браком. Поэтому сейчас об этом речи быть не может. Вот когда все разрешится — если разрешится — ты обещала мне, что попробуешь наладить свою жизнь согласно своему возрасту.

— А ты?

— А я пойду своей дорогой.

— В которой, надо полагать, мое присутствие не предусматривается?

— В том варианте, какой есть сейчас — нет. Но я попробую тебя подождать, ладно?

— Не ладно. Не надо меня ждать. Я уже тут.

— Нет, ты, седьмое пекло, не тут. Жизнь заставила тебя здесь оказаться, как пешку в игре. Тут нет ни выбора, ни здравого смысла. Я даже права не имею на тебя смотреть — особенно находясь в том положении, в которые меня загнал твой треклятый муженек. Потом. Когда мы выпутаемся — а на это есть надежда — ежели мозгов у тебя не прибавится к тому времени, и ты еще захочешь — то сделаешь шаг. Сама. И если принимать в расчёт твой сегодняшний напор, полагаю, у тебя хватит сил что-то предпринять — как бы ты ни притворялась глупой девчонкой, которой нужна защита…

— Я не глупая девчонка! Я женщина, Иные тебя побери! Ты сделал меня ей, забыл?

— Очень патетично, как и обычно. Что как раз доказывает, что ты — девчонка. Женщиной становятся не в постели, малышка. Когда ты станешь ей — поймешь… Тогда тебе уже не нужно будет просить разрешения или одобрения на свои поступки у такой падали, как я. Ты просто будешь делать, что нужно — идти вперед — или назад, и горе тому, кто тебя остановит. В этом смысле я в тебя верю…

— Когда ты не веришь в себя — не веришь и в меня, когда ты наконец поймёшь? Зачем ты все время принижаешь себя? Что за странный способ себя проявить? Или не себя? Когда ты такой — это не ты. Это продукт таких людей, как мой муж. Как твой брат. Значит, они победили, и нет никакой надежды. Значит, они правы — а мы попусту теряем время. Нас нет — есть только их выбор и их поступки. Надо тебя снять на камеру и послать видео Мизинцу, он заодно и Горе это покажет. Вот они обрадуются-то, оба! Ты уже проиграл — даже не начавши. Вот тебя мне жаль. И из нас двоих это ты патетичен, не я… Продолжай себя жалеть…

Санса развернулась и направилась в дом. Сандор схватил ее за плечо, но рука соскользнула по белой шерсти, и он поймал лишь пустоту.

Он настиг ее в гостиной, где Санса пыталась собрать свои мешки. На этот раз Сандор держал ее крепко: она пыталась вырваться, но не тут-то было. Развернул лицом к себе, слегка потряс.

— Ты играешь с огнем, девочка. У меня тоже не железное терпение. Может, я и проиграл — но пока еще дышу. Главная моя схватка — не Мизинец, даже не мой треклятый брат. Это — ты. Проклятие, искушение, откровение — как уж тебе заблагорассудится, моя леди. И эту схватку я проиграть не могу. Если я сдамся — не останется ни тебя, ни меня. Но ты все же пойдешь вперед. Должна. У кого-то из нас двоих должна быть жизнь, нормальная, полноценная, не изломанная — вроде этого дерьма, что мы сейчас проживаем. Я могу сто раз тебя боготворить, но если я позволю тебе остаться с собой — это то же самое, как если бы я тебя придушил своими руками. А я этого не хочу, седьмое пекло, и даже ты меня не заставишь! Слышишь, ты, упрямая маленькая дрянь!

Санса продолжала по инерции извиваться, пытаясь вырваться из его железного захвата. Получалось не очень. Тогда она резко застыла, в упор уставившись взбешенному Сандору в лицо. Боги, ее взгляд! Холод, презрение — а за ними спрятана отчаянная боль, что светила зеленью из распахнутой прозрачности знакомых до боли глаз.

— Ну, давай, воин. Придуши меня. Потому что по-твоему я не сделаю. Я же не ты. Я буду защищать эту нашу с тобой историю до последнего, потому что это — единственное, что держит меня на плаву. Разуверюсь — и умру, растаю морской пеной. Тебе останется только руки вытереть — и идти своей дорогой, которая тебя так привлекает… Вперед!

Что произошло дальше, Сандор уже не смог проследить, но, судя по всему, как обычно, все его благие намерения упали мертвой листвой к ее ногам. Сверху на них оказалась ее новая кофта, а следом вся многочисленная одежда, что Пташка на себя напялила. Холодно ей уже не было — она вся горела, и когда он наконец добрался до нее — она сразу кончила, словно вся предыдущая сцена была не безобразным скандалом, а нежной прелюдией восхитительной любви. На этот раз он не отпустил ее, пока сам не вознесся к той заснеженной вершине, на которой она устало его поджидала — не закрывая глаз — от такой любви не прячутся — ее встречают взглядом, как противника — как первый рассвет, когда солнце показывается из-за далекого горного пика, окрашивая всю суровую жесткую реальность вокруг в нежные пастельные тона. В ушах шумело, экстаз застил мозг, унося восприятие куда-то в тартарары, к немыслимым высотам, где болтаются только такие психи, как они — добираясь туда, невзирая на боль от разбитых колен и срывающегося дыхания. И он все смотрел в ее лицо, видел, как меняются ее черты, как сужаются зрачки, раскрываются потрескавшиеся губы в немом стоне — и вот они уже оба там — в немыслимой сини — летят — одно существо и два крыла. С одним — можно только, медленно кружась, падать вниз. С двумя — на двоих — только парить, отдаваясь на волю ветру. Махать ими в унисон они еще не научились. И когда все закончилось, и Пташка наконец занавесила остановившийся усталый взгляд своими рыжими ресницами, Сандор, уткнувшись ей в мокрую щеку, подумал — а настанет ли для них такое время, когда не надо будет ждать попутного ветра, и они смогут наконец лететь, туда куда им заблагорассудится, полагаясь на силу этих самых крыльев, а не на волю стихии. Это был бы последний шаг — самый недостижимый — и самый желанный.