Это было у моря (СИ)

Так было и сегодня. Только она не успела проснуться — не успела заявить на него свои права. Было темно и тихо, и вытаскивать свои ладони из ее захвата, подставляя холоду ее нежную плоть, было особенно невыносимо. Но он все же ушел, а Пташка перекатилась на живот, обнимая смятую им подушку. Он затворил за собой дверь — чтобы не уходило тепло. Чтобы даже из коридора ее не было видно… Что там в компьютере? Выключить его, что ли? На Сандора с укором смотрела Пташкина тетка. Вот ведь, седьмое пекло — не мог Роберт поставить другую заставку? Хозяйничать в чужом агрегате казалось Сандору неприличным, но Лианна все смотрела — и от этого становилось почти тошно. Какого Иного тебе надо — скоро ты ее получишь — а я лишусь навсегда — нечего и пялиться! Тем более, эта дама чем-то напоминала Сандору Ленор — хотя фотографий у него не осталось, он все равно помнил смутный ее образ.

Он полез было в установки монитора, когда обнаружил, что Пташка забыла закрыть еще одно окошко браузера. Там висел какой-то фильм. Вернее, запись концерта, выложенная в сеть кем-то из частных пользователей. Она, как видно, смотрела ее, пока Сандор чистил загребучий снег. Смотрела в наушниках, которые также забыла воткнутыми в компьютер. Сандор приложил один из них к здоровому уху, поставил на проигрывание записи. Это было выступление какого-то хора. Сандор довольно долго недоумевал, зачем Пташка смотрела такую скуку — пока не узрел ее саму во втором ряду: с длинными, собранными в высокий хвост рыжими волосами, в черном до пола концертном платье, с открытыми тонкими руками — она была более юна и невыносимо хрупка и хороша. Пели что-то на латыни, на каких-то других, неизвестных ему языках — а Сандор все пытался разобрать в общем созвучии ее чистый голос. Стоило бы прекратить это мучение — но он сидел и, как баран, продолжал смотреть. В последних двух исполнениях Пташка с двумя другими товарками вышла вперед — солисткой.

Она начала петь первой — и хрустальное ее сопрано даже в записи, в плохоньких наушниках пробрало его до дрожи, до холодного пота. Они пели какой-то церковный гимн. «Помилуй всех… И я восстану, как ты позовешь… Восстану из праха, лишь позови… Помилуй всех, и забытых, и брошенных, и затерявшихся в ночи… Потому что если позовешь, мы все восстанем… Восстанем пред тобой — какими ты нас сотворил… Лишь позови…» Она начинала песню — и ее же и завершила. Сандор уже не слышал дальше ни аплодисментов, ни оваций — не видел ее пылающего смущением и гордостью лица. Опять стало нечем дышать — а там, в коридоре спала она — и во сне молила неведомых ему богов пощадить их всех — даже затерявшихся в ночи… Сандор закрыл окно записи и рванул на улицу. Если снега еще недостаточно нападало — всегда остаются дрова на большой колоде на углу гаража. Можно будет вечером — или даже сейчас, утром, растопить камин в спальне: певчим Пташкам надо греться — даром, что он ненавидит огонь. Это уже не имело никакого значения. Что ему пламя — впереди ждут такие немыслимые муки расставания — что мордой об шашлычницу по сравнению с этим — сущая безделица… Сандор с остервенением принялся за обледенелые поленья, а падающий снег седил ему голову, и утренняя луна сквозь сизые обрывки туч укоризненно глядела на него, цепляясь гладко отрезанным краешком за самую высокую ель.

Через пару часов он, выдохшийся и отчужденный, вернулся после душа к ней, в ее теплую спальню. Лег рядом, словно и не уходил. Пташка привычно вцепилась своими мягкими ладошками в его руки, сонно пробормотав: «Ты куда ходил?»

— В сортир. Спи. Еще рано.

— Ладно… Я еще сплю. И ты?

— И я.

— Хорошо, что ты пришел. Я уже замерзла…

И она снова провалилась в какие-то свои грезы. Теперь ей было тепло. Как и ему: дыша с ней в унисон — лицом — в пушистый затылок. И я восстану, как ты позовешь… Восстану из праха, лишь позови… Помилуй всех, и забытых, и брошенных, и затерявшихся в ночи… Помилуй…

========== IX ==========

Проживи со мной этот день:

До конца, до седого дна.

Не тушуйся, не прячься в тень, —

Я и так-то почти одна.

Ты обратный отсчет включил,

Я же знаю — секундой рвусь

На клочки. Ты о том молчи,

Не толкай меня ближе к рву.

На мгновенье хоть позабудь

О невзрезанном полотне.

Ты за нас уже выбрал путь,

Утонувши в слепой вине.

Я не знаю, кто виноват

Ты ли, вечный мой, я ль — тоска?

Нам судьба не дает наград

За решения у виска.

И сжимаются по плечам

То ли ветви, а то ли — боль,

Не клади же в постель меча,

Мой непрожитый, мой король!

Я сегодня вся — набекрень:

Руки, мысли — горячкой в синь

Проживи со мной этот день,

Хоть сейчас меня не покинь…

Это утро невыносимо растянулось. После того, как Сандор вернулся в спальню к Пташке, оба они крепко заснули — и проснулись почти к полудню, когда солнце, наконец выпущенное из неволи потихоньку рассеивающимися тучами, уже высоко стояло, раскрашивая радужным блеском белоснежную искрящуюся красоту припорошенного снегом леса. Солнечный луч лез в лицо — от этого становилось трудно спать — сквозь веки словно пылало пожаром. Сандор приоткрыл глаза, прикрывая лицо рукой. Первое, что он увидел, был силуэт Пташки, стоящей возле окна — она словно была вылеплена из снега и света — не просто заслоняла солнце, но ещё более явственно подчеркивала пронзительное его сияние извне, как луна в солнечное затмение. Ее черные волосы, к которым он уже начал было привыкать, в этом ракурсе вдруг неожиданно опять, казалось, вернулись к прежнему закатному — и даже еще более яркому, скорее золотому, чем рыжему цвету. Она повернулась — солнце очертило ее нежный профиль, небрежно скользнуло по волосам, отступая позолотой с черноты — только ресницы остались словно обмакнутыми в сияющую пыльцу невидимых фей.

— Не смотри на меня так.

— Почему? И потом как — так?

— Так. Ты знаешь, про что я.

— Вот уж не знаю. И тебя с добрым утром, кстати. Или с добрым днем, судя по ощущениям…

— Да, уже почти полдень. Неплохо так поспали. Ты, я так понимаю, полночи занимался домашним хозяйством — но у меня нет оправдания…

— С чего ты взяла, что я занимался домашним хозяйством?

— Топор тюкал. Даже сквозь сон слышно было, как ты рубишь и бранишься.

— Ой, да ладно. Ну, выругался пару раз. Дрова были обледенелые, топор соскальзывал…

— Ага. И поэтому ты ругал меня.

— Тебе приснилось. Ты вечно маешься паранойями. Я тебя даже не упоминал… Ты-то тут при чем?

— Вот ты мне и скажи, при чем. Я тоже удивилась…

— Пташка бдительно держит ушки на макушке, даже когда сопит в подушку. Может, тебе из принцесс податься в киллеры? Твой невинный вид будет отличной маскировкой.

— А ты что, знал много киллеров — раз представляешь, как они должны выглядеть?

— Знавал, знавал. И большинство из них — люди самые неприметные. Чем серее, тем лучше.

— И поэтому ты считаешь меня подходящей кандидатурой? Потому что я серая?

— Брось, я же совершенно не то имел в виду.

— Имел, может, и не то, но сказал это…

— Я имел в виду, что у тебя нетипичный вид для киллера. Никому и в голову бы не пришло такое, глядя на тебя, с твоим испуганным видом и хлопающими ресницами…

— Ты хочешь сказать, что у меня всегда такой вид — как у дурочки, что так всего боится, что только и знает, что хлопать ресницами?

— Седьмое пекло, Пташка, ты прекратишь передергивать? Пожалуй, я изменил мнение. Тебе не в коем разе нельзя идти в киллеры, потому что даже из-за глупостей ты так напускаешься на человека, что сразу становится понятно — ты кровожадное и невыносимое чудовище. Так тебе больше нравится?