Это было у моря (СИ)

Сандор зло дернул дверь и вышел на улицу. Воздух резал гортань привкусом стылой воды и горьким терпким запахом первого снега. Сигарета отдавала тлением — и все же он затягивался, как остервенелый — потому что это все, что ему оставалось. Не мог он бежать и валяться в ее ногах только оттого, что она его обманула, а он на это отреагировал — ну, может, слегка избыточно — но так и ставки были высоки. Ставки были чертовски высоки. Чем выше залетишь — тем больнее будет падать. И он упал. Все, что было ему подарено — на что он не имел права — он потерял. Проиграл. Да просрал, попросту говоря. А самым страшным осознанием было то, что как бы на самом деле ни было — все дальнейшее должно было продолжаться в этом же ключе. Любой ее взгляд, любое действие, так или иначе связанное с ним и с их отношениями, подспудно вызывало бы точно такую же реакцию — злобу, неутолимую ревность, отчаяние. Потому что их связь не должна были существовать вообще — это было совершенно мертворожденное дитя, которое уже давно надо было похоронить и разойтись в стороны. Ну, вот и повод сам собой нашелся…

И что теперь было делать со всем этим? Продолжать в том же духе? Игнорировать ее? Изображать оскорблённую невинность? Дуться, как подросток-кретин, чья девочка глянула на дискотеке на другого? Устраивать нелепые сцены? Долго он так не выдержит. И она, небось, тоже. Начнет опять замыкаться, молчать, резать себе вены. Все было запутанно, неправильно, изломанно — как и обычно в его жизни. Даже эта светлая история неизбежно скатывалась в привычное русло — в гнилую чернуху, из которой потом придется вылезать годами. Надо было прекращать сейчас. Рвать к бубеням эту связь — лучше сейчас, чем когда она сядет в самолет, а он останется один, глядеть как ее уносит прочь — холодным снегом, зимним ветром — его последнюю иллюзию, разодранную в клочья пошлой реальностью. Ему оставалась только месть — за нее и за себя…

Сандор выбросил окурок в девственный снег — бычок уткнулся в землю и зашипел. Он закурил следующую. И тут ему в голову неожиданно пришли ее слова, те, что он так старательно пытался вспомнить — словно ее голос донесся с ветром: шелестом последних побуревших листьев на кровавом клене, перезвоном колокольчиков дурацкой подвески на двери гостиницы:

«…не смей от меня прятаться. Потому что все, что я делаю, или сделаю — искренне. Потом, когда-нибудь — если нас разведет жизнь, и тебе придет в голову усомниться во мне или в моих чувствах — ты вспомнишь это наше время — то, что у нас не успели отнять — и поймешь, что хотя бы доля правды во всем этом была…»

Где же она, эта треклятая правда? В этой ее пугающей искренности? Или в том, что он в ней усомнился, поймав ее на вранье? Хотелось завыть. Сбежать отсюда — пусть достается Мизинцу — он-то точно выиграл…

На плечо ему легли холодные знакомые ладони. Как это она так незаметно подбирается? Он не смел обернуться — может, и это тоже очередной обман — а ему так этого хотелось — вот и придумалось…

— Прости меня. Прости. Я так не могу. Да, я солгала тебе. И это меня убивает. Ну пожалуйста, скажи, что еще не поздно. Что же ты молчишь?

Было уже поздно. И все же он к ней обернулся. Пташка стояла в одной ночнушке — спасибо, что хоть не босиком. Смотрела на него отчаявшимся взглядом остановившихся светлых глаз. Видимо, плакала — под глазами черные круги, бледная, как смерть, на щеках — красные пятна.

— Ты что, совсем чокнулась? Зачем вышла раздетая? Решила подхватить воспаление легких — а то мало нам неприятностей?

— Да какая, на хрен, разница? Лучше умереть, чем жить вот так. Это так больно. Хочется забыться…

— Еще постоишь тут пару минут — и забвение тебе обеспечено. Иди внутрь, глупая девчонка!

— Не пойду. Поговори со мной, Сандор, пожалуйста. Я знаю, я виновата, но позволь хотя бы объяснить…

— Объяснишь внутри. Идем.

Он затащил ее за локоть в свой номер. Ее трясло. Усадил в кресло, накрыл плечи одеялом, потом взял еще и покрывало со смятой своей кровати, укрыл ее сверху. Ну вот. Так, по крайней мере, она согреется.

— Сиди тут, а я сделаю тебе кофе. Тут есть какая-то адская машинка…

— Не надо кофе. Сядь тут, рядом и выслушай меня. И вот еще. Я тебе принесла…

Она сунула ему в руку своими ледяными пальцами какую-то книжонку. Ее дневник.

— Там я писала, что было, пока я молчала. Глупость, конечно, но, может, тебе что-то станет яснее. Ты прочтешь?

— Прочту. Но сначала тебя надо провести в норму. Я же не смогу везти тебя потом в больницу. Может, тебя в горячий душ запихать?

— Не надо в душ. Лучше и впрямь свари кофе. И пожалуйста, зачти эту мою исповедь.

— Ладно, кофе так кофе. Может, тебе еще дать одеяло?

— Нет, этого достаточно. Мне уже тепло. Честно.

— Честная Пташка…

Она дернулась, как от пощечины, плечи задрожали. Ну почему он не может держать свой треклятый язык за зубами? Это было так же мерзко, как добивать лежачего. Он отвернулся, стал ковыряться с кофеваркой. Какая-то бессмысленная хрень. Пташка подала голос из кресла, наблюдая за его нелепыми действиями:

— Это фильтр — его надо сверху, под крышку. И туда — кофе. И воду…

— Ага. В это идиотское ведерко?

— Да. И включить не забудь…

Ну хоть какие-то признаки жизни подает. Шутит даже… Уже неплохо.

— Теперь читай.

Он сел на кровать, открыл блокнот. Хрен ее разберет — почерк мелкий, кое-где еще и закапано — надо полагать, слезами…

Когда он закончил и дошел до конца — трясло уже его. Кофе сварился и теперь булькал в дурацкой машинке. Сандор встал, чтобы налить Пташке попить — пока это варево еще горячее. Нашел на столе пачку одноразовых стаканов и пару пакетиков с сахаром. Доверху налил ей дымящийся еще кофе — принес. Пташка смотрела на него — опять — одни глаза на лице — все другое словно пропало.

— Пей. Пока не остыл.

— Ты прочел?

— Да, седьмое пекло, прочел. Почему ты мне все это не сказала? Ну почему?

— Я боялась. Я сама не знаю теперь, зачем включила этот треклятый телефон. А потом все понеслось, как снежный ком…

— Тебе стоило мне больше доверять.

— Кто бы говорил. Я же говорю, я боялась…

— Чего ты боялась? Ты считаешь, я совсем идиот? У тебя только что погибли родные — ну что я мог тебе сказать? Все это совершенно нормально — если такое вообще можно назвать нормальным. Но у нас выходит такая жизнь — другую как-то не предлагают. Неужели ты думала, что я — после всего — буду тебя осуждать?

— Мне не хотелось тебя дополнительно напрягать… Ты и так много на себя берешь. А я — как мертвый груз…

— Какой, к хреням, мертвый груз? Я впервые в жизни чувствую, что живу не напрасно, а ты думаешь такие глупости…