It Sleeps More Than Often (СИ)

— Ну? Скучала?

— Да, господин епископ.

— Ну если “да”, то обними меня. Обними так, как женщина ластится к мужчине, когда хочет ласки…

Катарине кажется, что она снова в своей машине, плывёт по залитым холодной водой улицам Аугсбурга, а повсюду грязь, и мусор, и несчастные прохожие… А внутри — только ненависть. Инстинкт самосохранения нашёптывает: обними, он же не отстанет! Но она сидит, зажатая в тиски тонкими, но такими крепкими руками, и не шелохнётся. Вдруг Лоренц, словно прочтя её мысли, раскрывает объятья, выпуская свою плюшевую пленницу на свободу.

— Значит всё-таки не хочешь… Ну ничего, скоро захочешь. Сама умолять будешь. Иди.

Не понимая куда её посылают, Катарина продолжает сидеть.

— Одевайся, одежда высохла наверное. Дождь, кажется, утих, можешь ехать домой.

Всё ещё не веря своим ушам, Катарина молча встаёт и идёт одеваться. Что это с ним? Очередной этап игры? Нечто новенькое? Сейчас окажется, что дверь заблокирована, и он, по-мефистофельски хохоча, примется гонять её по всему дому? Дрожащей рукой Катарина тянется к дверной ручке — и та поддаётся. В лицо бьёт холодом и запахом мокрой земли. А дождь и правда утих, хотя, судя по гигантским гроздьям чёрного винограда, что накрывают город вместо неба — не надолго. Быть грозе, как и обещали.

— До свиданья, господин епископ, — полушепчет она, не оборачиваясь, и слышит вслед:

— До свиданья. И про профессора не забудь — слушания уже скоро. Иди работай.

Этот день уже стал самым странным из всех дней, в которых были они двое: сестра и епископ, но ему суждено было стать даже более странным. Через час после возвращения в монастырь Катарина получает уведомление о том, что счёт её дебетовой карты пополнен на пятьсот евро неизвестным отправителем.

***

Двух дней взаперти, если не считать вылазок на веранду в редкие часы затишья разбушевавшейся непогоды, хватило, чтобы Пауль вновь начал ходить, не шатаясь, стоять, не испытывая головокружения и разговаривать своим обычным тихим, уверенным и немного игривым голосом. Кристоф всегда отмечал, какой приятный голос у его друга — с того самого дня, когда подсевший к нему на скамью семинарской аудитории парнишка в кожаных штанах и с серебрянными серёжками в обоих ушах, бодро произнёс: “Привет! Пауль Ландерс”. Сказал он, а Кристоф замер, не сразу заметив протянутую ему ладошку. Какой голос — он будто создан для того, чтобы бодрить, веселить, утешать, вселять уверенность. Кожаные штаны, и серьги, и ещё много чего, что было для Кристофа в его новом знакомом таким странным и непонятным — всё это кануло в небытие. Но сам Пауль остался — со своим чарующим голосом и аккуратными ладошками. “Пауль, у тебя волшебные руки”… Сегодня похороны Вайса и оба отца готовятся к церемонии. Конечно, проводить отпевание будет отец настоятель из Нойхауса, но Шнайдер подстрахует — всё же Ландерс ещё не совсем оправился от удара.

— Смотри, ровно? — почему-то именно сегодня ровно продеть колоратку под воротник Паулю не удаётся. Дело в волнении или же в непривычном воротнике-стойке? Ведь на нём “торжественный” костюм, который он бережёт для особых случаев. Похороны — как раз из таких. Печальное торжество смерти над жизнью, но оба мужчины в тесной комнатке точно знают, что это не навсегда: сорок дней пути, и Вайса ждёт жизнь вечная в мире лучшем. Вайс был хорошим человеком, про него у могилы даже врать ничего не придётся…

— Шнай, в морге предлагали не забирать тело пока, ведь город штормит, да и земля вся обратилась в грязь. А родственники настояли на том, чтобы похороны прошли на третий день. Но это же совсем не обязательно! Я волнуюсь — как будут закапывать?

— Это не твои заботы, Пауль. Утром я говорил с кладбищенским смотрителем — на участке уже всё готово. Это же деревня, а не мегаполис. Дождёмся, когда дождь хоть на время поутихнет, и выдвинемся… Дай помогу!

Не в силах и дальше наблюдать за бесплодными ковыряниями друга у зеркала, Шнайдер аккуратно берёт дело в свои руки. Продев колоратку в несколько движений, он придирчиво осматривает результаты своих стараний: всё ли ровно, симметрично ли… Невольно коснувшись пальцами тонкой шеи Пауля, ему показалось, что тот вздрогнул.

— Ты готов. Бери молитвослов и звони организаторам — слышишь, дождь кажется стал тише?

Шнайдер прав: буря, бушующая над баварскими городами уже третий день, иногда берёт передышку, и сейчас — как раз такой момент.

Меньше часа понадобилось, чтобы почти все жители Нойхауса, кроме больных, немощных стариков и малых детей, собрались в церкви. Они стекались сюда с разных концов селения целыми семействами. Наконец молельный зал уже полон народа, и Пауль выходит к амвону. Родные простились с усопшим ещё дома, поэтому сейчас на разглагольствования у закрытого гроба времени никто не тратит. Да, гроб закрыт, и вопреки опасениям, Паулю не придётся смотреть в лицо того, кто умер у него на руках. Скорее всего, Вайса бальзамировали, но в такие детали священника не посвящали. Гроб выполнен из полированного дуба, без резьбы и вычурного декора — о таком дизайне сказали бы “скромно, но с достоинством”. Крышку украшает рельефное металлическое распятие, поверх которого возложены несколько скудных букетиков простых весенних цветов. О схеме рассадки гостей на скамьях позаботились заранее, и под руководством вдовы покойного каждый гость занимает строго определённое ему место. Самые близкие располагаются на первых рядах, с правой стороны.

Оглядев собравшихся, Пауль приветствует паству и не медля переходит к мессе. Его взгляд бегает от молитвослова к аудитории, и Шнайдер с замиранием сердца следит за каждым движением друга, за каждым его словом. Как в годы учёбы, когда не самый прилежный студент Ландерс сдавал устные экзамены, не вполне будучи к ним готовым. Шнайдер переживал за него в сто раз сильнее, чем за себя, и самой потаённой его мыслью была “а вдруг провалит, а вдруг отчислят, как же я тогда…”. Пауль всегда всё сдавал. Не гладко, не с блеском, но сдавал. Помогала блестящая память и природное обаяние. И после каждого такого испытания Шнайдер будто рождался заново: ну вот, теперь ещё целый семестр их с другом гарантированно никто не разлучит!

Месса проходит спокойно, настолько гладко, будто её тысячу раз репетировали. Покончив с отпеванием, отец настоятель призывает желающих проводить усопшего в последний путь. На кладбище отправляются не все — лишь старшее поколение, те, кому Вайс был товарищем. Идти всего ничего: церковь практически примыкает к кладбищу. Заранее вырытая могила издали зазывает процессию, разверзнувшись среди грязно-зелёного месива сырой чёрной дырой. На подступах к месту погребения грязь приходится уже буквально загребать ботинками — наверняка не один и не два селянина пожалели, что надели свою лучшую чёрную обувь вместо привычных фермерских сапог. Гроб опускается на дно ямы с противным влажным хлюпаньем, от которого нельзя не содрогнуться. “Сама природа скорбит”, — молвит овдовевшая фрау Вайс, вытирая сухие, красные, выплаканные до дна глаза. Следом в яму на крышку гроба летят цветы — тоже простые, садовые и полевые. Здесь вообще всё по-простому, даже смерть. Когда последний из присутствующих отправил свой букет в небытие, Пауль призывает работников кладбища приступить к погребению, а гостей — проследовать в дом усопшего для поминального ужина.

В доме всё давно готово: скромный приём с закусками и домашним вином. Люди толпятся вокруг настоятеля, интересуясь его здоровьем, поминая почившего, строя планы на предстоящие поминальные службы. Вдова хочет только одну — на сороковой день. Выпить священнику не предлагают: сотрясение — дело серьёзное. Убедившись, что друг в полном порядке и окружён подобающей заботой, Шнайдер отлучается во двор. Близятся сумерки, да и дождь возвращается. Мрачная будет ночка. Он хочет позвонить в Рюккерсдорф — узнать, всё ли там в порядке, но трубка телефона надрывается звонком, опережая его замыслы. Звонит сестра Катарина, и завидев её имя на дисплее, Шнайдер чуть не роняет телефон в слякоть — одно имя доброй монахини способно пронзить его, словно молния. Наваждение!