It Sleeps More Than Often (СИ)

— Самая умная что ли? — молодой офицер заглядывает в зазор между дверцей и опустившимся стеклом окна. Далее его лицо меняется, а вслед за ним меняются и интонации: — Сестра… — только и в силах выговорить он.

— Прошу, офицер. Дела служебные — дела невиданной срочности, — скорчив скорбную мину, Катарина тычет в нос полицейскому позолоченным распятием, словно ксивой.

— Проезжайте сестра… — паренёк вновь обрёл дар речи, хоть и не успел ещё подобрать упавшую челюсть.

— Храни Вас господь, — напутствует сестра и трогается дальше, оставляя позади сотни гудящих и недовольно сигналящих автомобилей. Спасибо, Иисус.

Уже на въезде в деревню сестра замечает неладное: слишком многолюдно на утопающих в мутной жиже улочках; чувство такое, будто половина местного населения выползла из домов, но зачем? Ладно, если бы они работали над сохранностью строений или укрытием посевов, но люди с кажущейся хаотичностью снуют туда-сюда, встречая автомобиль монахини странными многозначными взглядами. Одна девочка, одетая в жёлтый дождевик и розовые резиновые сапожки, даже помахала сестре рукой — будто ждала её. Будто её все здесь ждали. Остановившись у церкви, монахиня обнаруживает её двери распахнутыми. Почему? Неужели отец Кристоф уже вернулся? С недобрыми предчувствиями Катарина заходит внутрь — многолюдно даже здесь! Не менее дюжины человек, некоторые из которых кажутся ей поверхностно знакомыми, сидят по лавкам. “Как в зале ожидания”, — промелькнуло в голове. Но чего они ждут? Гнетущая тишина давит на сознание, не позволяя трезво мыслить, и вдруг раздаётся гром… Не сразу Катарина понимает, что гром — лишь звук орга́на. Старенькая органистка наигрывает что-то гнетущее из Баха, или сестре лишь мерещится гнёт, воспроизводимый полифонической мелодией? В растерянности замерев, она дослушивает недолгий отрывок. Завидев гостью в молельном зале, застывшую посреди прохода, разделяющего две стороны рядов со скамьями, старушка отнимает узловатые пальцы от клавиш.

— Сестра, — она спускается в зал и идёт, идёт ближе. — А мы Вас ждали!

Управляемая неведомым инстинктом — ну какую угрозу дряблая фрау может представлять? — Катарина пятится назад, но с тыла путь к отступлению ей прекрывают ещё двое: мужчина и женщина, чьих имён она не знает, но лица помнит. Они — из числа участников того странного сборища у Гюнтера, где обсуждались планы властей на прокладывание скоростной автотрассы через Рюккерсдорф.

Люди ничего не говорят, предоставляя право на ведение беседы грозной старушке.

— Есть стены, за которые нельзя проникать. А то, не ровен час, как бы самой там не оказаться… По ту сторону.

У сестры куча вопросов, но она не в силах и слова сказать. Ещё час назад она неслась по обочине, дивясь собственной находчивости, а сейчас пятится от страха перед лицом какой-то старушенции…

— Ты заглянула туда, куда не следовало… — бабка продолжает наступать, в то время как двое, что сзади, не двигаются с места. К “осаде” подключаются и прочие из присутствующих. Несколько шагов, несколько тихих мгновений, и сестра оказывается взята в тесное кольцо. Люди не трогают её, с их зубов не капает кровавая пена, а в глазах не горят красные огоньки. Тем они и страшны — обычные деревенские прихожане, которые просто стоят рядом, не давая ей уйти. Это очень страшно.

— Я не понимаю, о чём вы… Что вы делаете в церкви? Где отец Кристоф? — Катарина тараторит наугад, лишь бы не молчать, лишь бы не капитулировать раньше времени.

— Ох, не тебе задавать подобные вопросы, дорогуша. Ты видела то, чего не должна была видеть. И теперь ты должна… Должна…

Бабка замирает, нагнетая ужасу — она будто репетировала каждый шаг, каждое слово, настолько ладно даётся ей роль.

— Я знаю о трупе в подвале и сейчас же вызову полицию, — Катарина идёт ва-банк и в подтверждение озвученных намерений достаёт из кармана мобильник.

— Не сто́ит беспокоиться, сестрица. Мы уже и сами их вызвали. И хорошо, что ты здесь.

Полутёмное пространство молельного зала заполняется красно-синими всполохами. Кольцо разомкнулось, и Катарине всё же удаётся проскочить меж молчаливых стражей и вырваться на улицу, на церковный двор. Полицейская машина тормозит рядом, патрульный — один из тех, что приезжали сюда ранее разгонять манифестантов — подходит к первому попавшемуя мужчине из числа местных, и тот лишь машет рукой куда-то вдаль, в сторону леса.

Офицер бежит в указанном направлении, бегут за ним и деревенские — так вот зачем они все вывалили на улицу, чтобы стать свидетелями! Они знали, что произойдёт, они всё знали!

Бежит за толпою и сестра. Полы рясы мгновенно зачёрпывают воды, облипают грязью, утяжеляя одеяние, шаг за шагом и поступь монахини делая тяжелее. На опушке — там, где Катарина и Штеффи совсем недавно скрывались от преследователей, стоит Гюнтер. А возле него что-то лежит. Что-то жуткое, мерзкое, страшное. Мумия… Мертвец, облачённый в полуистлевшее клерикальное. От ужаса Катарина вскрикивает и оказывается в одиночестве — кроме неё картина на опушке никого из множества соглядатаев, кажется, совсем не пугает. То, что осталось от отца Клауса, то, на что уповала Катарина в своих надеждах разворошить осиное гнездо, тело — главный аргумент, лежит на мокрой земле, такое же мокрое, грязное и старое.

Преодолев растерянность, полицейский направляется к Гюнтеру, опирающемуся на ружьё. Гюнтер — охотник, Клаус — трофей.

— Пошёл к речке уток пострелять, а заодно и сети убрать — поставил на раков, да боялся, как бы от дождей не погнили все. И вот чего выловил… Наш отец настоятель, бедняга Майер… — Катарина не верит своим глазам, но это факт: Гюнтер утирает слёзы! Настоящие слёзы! — утоп, бедолага. А мы уж его обыскались… Наверное заплутал да и утоп, давно это было. Дожди идут, речка поднялась, его небось и выковырнуло из-под коряги какой. Течением принесло, да прямо в мои сети. Бедный Майер…

Пока полицейский орёт на кого-то в телефонную трубку: “Плевать, экспертов в Рюккерсдорф. Быстро!”, собравшиеся полумесяцем вокруг лжеутопленника люди рыдают. Нет ни одного лица вокруг, что не было бы тронуто скорбью. Единственное лицо, мокрое от дождя, а не от слёз — это бледная мордашка монахини. Оно же — единственное испуганное лицо из всех.

Чьи-то хваткие пальцы трогают её за локоть: это всё та же старушенция-органистка. Размазывая слёзы по морщинам, она склоняется к девушке и сквозь всхлипы прошёптывает:

— Несчастный отец Клаус… Столько лет служил верой и правдой нашей общине, и такой бесславный конец… Но хорошо хоть теперь у нас есть отец Кристоф. Было бы жаль и с ним попрощаться… Вы уже намекните ему, сестра намекните…

***

Кабинет епископа погружён в полумрак. Он промёрз, как промёрз, кажется, каждый уголок резиденции. Сперва Лоренц пытался кутаться в махровый халат и уповал на то, что красное вино разгонит кровь, обогрея изнутри, но позже всё-таки спустился в подвал за радиатором. На экране включенного компьютера ни полуголых девочек, ни рекламных баннеров онлайн-магазинов — когда нужно, епископ умеет сосредоточиться на работе. На весь экран красуется черновой текстовый документ: Лоренц готовится к предстоящим слушаниям, подробно расписывая порядок выступления своих экспертов. Катарина отзвонилась: профессор согласился на участие, и сейчас послушная сестра едет в Рюккерсдорф для беседы со Шнайдером. Лоренц отрывает взгляд от компьютера и направляет его в умытое дождём окно. На его памяти в их землях еще никогда так не лило: тонущая майская Бавария уже стала напоминать Бангкок в сезон дождей, с одним лишь отличием — в Бангкоке тепло. Подобрав окоченевшие ступни под себя, зажав их между прикрытыми халатом тощими бёдрами и мягким сиденьем кресла — даже радиатор не в состоянии в полной мере согреть епископские конечности — Лоренц делает очередной крупный глоток из бокала, не отрывая взгляда от оконного стекла.

За окном как будто сумерки, хотя до настоящих сумерек ещё далеко — слишком плотно завеса сизых облаков ограждает землю от солнечного света. В такую погоду принято грустить и мечтать. Лоренц пытается вспомнить: каково это? Ещё будучи юношей, он запретил себе и первое, и второе. Отучился от бесполезных меланхоличных переживаний, как по Павлову. За каждый намёк на зарождающееся романтическое чувство он бил себя по рукам — так и отучился мечтать. Кристиан Лоренц очень рано понял, что не создан для мирской жизни. Или она не создана для него: неприметному неказистому парню, любящему цветы и поэзию, в ней не место. Он ухаживал за девушками, а они смеялись над ним, он пытался занять своё место в “мужском” мире, но не был принят. Ещё один глоток красного полусладкого помогает избавиться от подкатившего к горлу горького кома. Вспомнилась Паулина — одноклассница, укравшая его покой ещё в отрочестве. Своими громадными южными глазами, иберийской беззастенчивостью, звонким смехом она сводила его с ума, год за годом, пока не повзрослела. Пока они оба не повзрослели. Она даже согласилась с ним переспать — скорее из интереса перед самим процессом, нежели перед навязчивым ухажёром. Первого раза не случилось ни для кого из них — от волнения Кристиану так и не удалось направить всю силу своих романтических устремлений в физиологическое русло. Заведённый, влюблённый, восемнадцатилетний он был бессилен перед звонким смехом чернобровой Паулины. Он помнит, как закрывал лицо подушкой, когда она уходила. Дверь давно захлопнулась, отрезав навсегда их пути друг от друга, а её смех всё ещё звучал в его ушах призрачным эхом, которое и сейчас нет-нет да и воскреснет в памяти, материализуясь горьким комом в горле. Одним махом осушив остатки вина в бокале, Лоренц вновь пытается сосредоточиться на текстовом документе.