It Sleeps More Than Often (СИ)

Выйдя из душа, Кристоф с удивлением обнаруживает бодрствующего и почти даже бодрого Пауля на кухне: тот варганит бутерброды из того, что нашлось в холодильнике, и кипятит чай.

— Пауль, зачем встал! Иди ложись, я сам всё приготовлю!

Кристоф стоит в тесном коридорчике, освещённом лишь рассеянным полусветом из далёкого кухонного окна. Он босой, стройная фигура выделяется против света точёным контрастным силуэтом, капли воды падают на пол с длинных волос, а наготу тела прикрывает лишь обёрнутое вокруг бёдер полотенце. Звон упавшего на пол ножа разносится по помещению тихим эхом.

— Пауль, прости, не хотел тебя напугать! Ты видно ещё не совсем здоров. Тебе лучше? Садись, Садись.

Кристоф поспевает к застывшему в немом оцепенении Ландерсу и, ведя того за плечи, усаживает на ближайший стул.

— Боже, ты всё ещё в этой одежде. Снимай скорее и бегом в душ. Сам справишься или тебе помочь? Голова не кружится?

— Кружится, — Ландерс имеет в виду что-то своё, а отнюдь не объективное физическое состояние. Его обуревает целая масса чувств: и восхищение Кристофом, так неожиданно разгуливающим здесь, в его доме, почти обнажённым, и смущение собственной нечистотой — его одежда уже давно пропахла по́том. Как, должно быть, он сейчас ничтожен рядом со Шнайдером! — Ты прав, мне нужно помыться. И… со мной не ходи. Я справлюсь.

— Уверен? — Кристоф поднимает нож с пола и отправляет его в мойку. Если что — зови. Дверь не закрывай.

Убедившись, что Пауль вполне способен дойти до ванной и раздеться самостоятельно, Шнайдер моет нож и принимается домазывать хлебцы плавленым сыром. А Пауль, стоя под струями тёплой воды, клянёт себя за неосмотрительность: надо было приготовить полотенце заранее — как он мог допустить, чтобы Кристоф сам полез за ним в шкаф? Снова опасность! Но все тревоги исчезают в сливе ванной вслед за клочками мыльной пены. Всё же прекрасное зрелище полуголого полумокрого Шная в полутьме тесного коридора — достойная награда за все переживания!

Пока они завтракали, дождь утихал. Понемногу стена воды становилась всё прозрачнее, и когда от стены остались лишь струйки, друзья решили проветриться.

— Тебе нужен свежий воздух, — назидательным тоном выдаёт Шнайдер и тянет Ландерса к выходу. За порогом — широкая крытая веранда. Она не убережёт от косого ливня, но от ровных струек — пожалуй. Вытащив из дома пару стульев, друзья устраиваются на веранде. Та часть Нойхауса, что видна с крыльца, безлюдна. Оно и понятно — кто пойдёт гулять в такую погоду?

— Бедные фермеры… Наверняка завязки побило, а посевы залило. И откуда только такие дожди… — Пауль задумчиво смотрит на раскинувшиеся у горизонта, за границами поселения, пшеничные поля. Но Шнайдеру сложно поддерживать разговор о погоде — из-за дурацкого сна дурацкие мысли всё ещё не дают ему покоя:

— Пауль, представь, а если бы Ватикан отменил обязательный целибат и разрешил священникам жениться — ты бы женился?

— Нет! — Пауль смотрит на друга с неприкрытым беспокойством. — Откуда вообще такие мысли?

— А я бы женился… Наверное, когда с женщиной живёшь, то и заботы прихожан понимаешь лучше. — Он бы ещё долго разглагольствовал, но Ландерс не намерен слушать эту ересь, в прямом смысле слова.

— Шнай, по-твоему, Ватикан просто так наказал нам блюсти целибат?* Наше дело — окормлять паству, а не понимать её. Наше дело — связывать небо и землю, а не срастаться с землёй, отворачиваясь от небес. Посуди сам: сперва ты, живя с женщиной, начнёшь лучше понимать заботы мирян, потом сам погрязнешь в них, в этих заботах. И какой тогда от тебя прок? Вместо того, чтобы доносить до мирян слово Божие, ты будешь озабочен лишь кредитами, пелёнками и прихотями своей супруги. Какое уж тут слово Божие? Всё не зря, Шнай, всё не зря…

— Ты прав, — после секундных размышлений отвечает Кристоф. — Всё не зря.

— И потом, — Пауль вошёл в раж, — они-то, миряне, нас тоже не особо стремятся понять. Взять хотя бы этих бесноватых во главе с ведьмой Керпер. Уж в чём только они не готовы нас обвинить! А всё потому, что меряют слуг Господних своим убогим мерилом! Нам нельзя разделять мирские ценности, слышишь, нельзя! Это нас погубит! Уступка за уступкой, поблажка за поблажкой — и вскоре мы уже разучимся видеть грех…

— И в этом ты прав, — снова соглашается Шнайдер.

— И брось эти мысли. У тебя есть я, а у меня — ты. Не у многих вообще есть лучший друг, скажу я тебе. Не знаю как ты, Шнай, а я каждый день благодарю Бога за то, что ты у меня есть.

Шнайдер ничего не отвечает — вместо ответа он притягивает говорливого друга к себе и аккуратно устраивает его голову на своём плече. Пауль, как всегда — прав во всём. Кристофу повезло по жизни — он родился ребёнком, как говорят “не от мира сего”. И добрая матушка вместе с сообразительной сестрёнкой вовремя рассмотрели его особенность — необычную одухотворённость, сочтя её благословением. Матушка с детства приобщала его к католической вере, в которой выросла и сама. Как радовалась она искренней увлечённости сына изучением Библии, его истовой вере, с какой гордостью взирала она на своего мальчика, подсматривая в приоткрытую дверь, пока тот самозабвенно молился, стоя на коленях перед кроватью, над которой висело распятие. Он был для неё всем — и наградой, и отдохновением, а после ранней кончины супруга и вовсе стал смыслом жизни. И кто знает, как чрезмерная материнская опека отразилась бы на взрослении юного Кристофа, если бы не сестра. Не вступая в противодействие с матерью, та мягко, но настойчиво прикладывала свою руку к воспитанию младшего брата. Учила его, как вести себя со сверстниками, как отвечать задирам — а желающих подначить чересчур религиозного парня в школе всегда хватало. Учила его следить за собой, принимать свою красоту, но не впадать в грех гордыни. Следила, чтобы он модно и опрятно одевался и ровно держал спину. Шнайдер рос под попечительством двух сильных женщин: они, как ангелы, оберегали его от невзгод и учили быть сильным, каждая — по своему. Он вырос в ласке, любви и заботе, не ведая ни грязи, ни жестокости, ни равнодушия. Ему было тринадцать, когда, полный решимости, он заявил своим родным женщинам, что намеревается после школы поступить в семинарию при Мюнхенском университете и стать священником. Матушка тогда даже расплакалась от счастья, сестра же была куда более сдержанной в эмоциях. Тем же вечером она увлекла брата в укромный уголок для серьёзной беседы. Агнес в красках описала ему, что выбрав путь пастора, он лишит себя и семьи, и любви, и женской ласки и самого главного — возможности продолжения рода. “Редкий мужчина способен принять такие ограничения, уж поверь мне. Не соверши ошибку”, — многозначительно сказала тогда она. И лишь убедившись, что подросток чётко представляет себе, насколько нелёгок будет выбранный им путь, приняла его позицию и обязалась и дальше поддерживать все его начинания. Но чего у Шнайдера никогда не было — так это друзей. В школе его уважали — ведь он неплохо играл в баскетбол и учился на “отлично”. Но брать его в свои компании для праздного времяпрепровождения не спешили — да он и сам не стремился. За глаза таких, как он, называют “фанатиками”. Шнайдер всё это знал — он слышал кривотолки, несущиеся вслед каждый раз, стоило ему со стопкой учебников в руках пройтись по школьному коридору. Видел он и девчонок, наперебой предлагающих симпатичному скромнику свою компанию. Это длилось недолго — так и не дождавшись внимания со стороны недоступного красавчика, одноклассницы не придумали ничего лучше, как закрепить за ним славу “педика”. Но он не переживал — сестра подготовила его и к этому. У него не осталось никаких плохих воспоминаний о школе — со школой у него вообще ассоциируются лишь две вещи: знания и баскетбол. И всё же, получив диплом и проигнорировав выпускной бал, он почувствовал облегчение. А впервые сев на слушательскую скамью в учебной аудитории университета, почувствовал счастье. Родным с первого же дня здесь стало ему всё, а больше прочего — его сосед по комнате и по скамье Пауль Ландерс. У Шнайдера никогда не было и не будет друга лучше Пауля. Кроме Пауля. Пауль — самый близкий ему человек из числа тех, кто не связан с ним кровью.