It Sleeps More Than Often (СИ)

С высоты своего опыта, опыта жизни в любви и поддержке, Шнайдер Пауля не понимал. Да и как понять? Шнайдер всегда считал Ландерса загадочным, а его жизнь до их знакомства — полной приключений. Сам же Пауль признавался себе, что вся его жизнь до поступления в семинарию была… никчёмной. В ней не было ни трагедий, ни ужасов, но не было в ней и ничего стоящего. Отец — рабочий, мать — учительница. Они никогда его не обижали, но он никогда не чувствовал их близости. Он искал их признания, а они, казалось, даже не замечали его потуг. Он искал признания во всём и у всех — улыбчивый щуплый мальчишка нуждался в нём, как в кислороде. Не дождавшись его от семьи, он стал искать его у учителей — тоже напрасно: хотя преподавателям живенький мальчуган и был искренне симпатичен, но природа не наградила его особыми способностями ни в одной из наук. Лишь память и сообразительность имелись у него отменные. И что делают не самые удачливые в учёбе мальчики? Они идут в спорт, но Паулю и здесь не повезло — слишком хиленьким и болезненным уродился. Зато женскому полу он всегда нравился, но девичьи заигрывания быстро ему наскучили. Он хотел бы такую, которая сочла бы его особенном, а встречались лишь те, что считали его просто милым, и их было много. Так и не встретив ту единственную, Пауль дерзнул податься в рокеры. Музыкальный слух помог ему быстро освоить искусство игры на гитаре, и в старшей школе он даже примкнул к одному популярному в узких кругах панк-коллективу, но и тут не срослось: товарищи по группе всё больше погрязали в алкоголе и разгульных вечеринках, оставляя музыку на потом, и Пауль ушёл. Жажда признания стала его идеей фикс, он просто не мог больше существовать вне сколь-либо значимой самореализации. И поразмыслив, признавшись себе наконец, что не покорять ему ни стадионов, ни концертных залов, однажды Пауль пришёл к одному неожиданному даже для самого себя выводу: а что, если его стезя — вещать с амвона? Он сам не поверил, когда сдал вступительные экзамены и был зачислен в семинарию. Парнишка-неформал с плохеньким аттестатом да скудными познаниями в религиоведении — он сдал экзамены, и его приняли! Для него это стало шансом уехать из опостылевшего Нюрнберга, помахав всем ладошкой, расширить границы, испытать себя. Сам он не собирался оставаться в семинарии дольше, чем на семестр — был уверен, что наскучит, разочаруется, не получится. Да и роскошный Мюнхен являл молодому человеку слишком уж много возможностей, перспектив и соблазнов. Но первый же день учёбы изменил его мнение, а вслед за ним и всю его жизнь навсегда. Присев на единственное свободное место на скамье, он взглянул на своего соседа и понял, что пропал. Кристоф — чистый, как капля росы, светлый, как луч солнца: какими только эпитетами не награждал он свою страсть в стихах, что писал по ночам втихаря, а потом, насладившись процессом, стыдливо изничтожал результаты душевных трудов, сжигая исписанные тетради. А те, уничтожить которые рука не поднималась, он любовно складывал в коробку, в свой ящик Пандоры, в сокровищницу своего сердца. Он делает так до сих пор. Ведь Шнайдер всё так же чист и светел, целеустремлён, уверен в себе, и в то же время наивен и прекрасен в своей наивности. Пауль остался в семинарии только ради того, чтобы быть рядом с этим вдохновенным юношей. Он следовал за ним, как за проводником, и пришёл туда, куда не ожидал — туда, куда всегда стремился. Оказывается, вещать с амвона — его настоящее призвание. Сейчас он имеет всё: искреннюю любовь паствы, реализацию в профессии, уважение общества. Даже родители гордятся им — они до последнего не верили, что их бестолковый сын вместо банданы наденет колоратку и, отложив гитару, возьмёт в руки молитвослов. Он их удивил, как удивил он всех и самого себя. Да, теперь у него есть всё, и самое главное — у него есть Шнайдер. Пусть он ему не принадлежит, но всё же он рядом, прижимает сейчас его больную голову к своему сильному плечу, и Пауль уже больше никогда не посмеет назвать свою жизнь “никчёмной”.

— Ты засыпаешь, иди в кровать, — Шнайдер шепчет прямо в его ухо.

И Пауль послушно плетётся в спальню, чувствуя слабость в ногах, радость в сердце и лёгкое головокружение. А Кристоф остаётся один на веранде, раз за разом возвращаясь в мыслях к картинам из сна.

***

Катарина ненавидит епископа Лоренца всем сердцем, так истово, как только можно ненавидеть. Сегодня она ненавидит его за то, что он вытащил её на улицу: из надёжных монастырских стен — в это адское месиво. Она несётся на злополучном Мерседесе через весь Аугсбург — потому что он её ждёт. Позвонил ещё вчера, ещё когда дождь только собирался, и назначил встречу. Дождь лил всю ночь, не утихает он и сейчас. Город превратился в одну сплошную сточную канаву. Потоки ливня смывают собой весь мусор, оставшийся после вчерашних демонстраций: размокшие до состояния целлюлозной кашицы плакаты, листовки и транспаранты проскальзывают в отверстия дождевых сливов и уносятся прочь шумными канализационными течениями; избежавшие участи стать кашицей пластиковые пакеты взмывают в воздух, подхватываемые беспорядочными вихрями, и застревают в отверстиях водосточных труб, липнут к крышам, путаются в кронах деревьев. В городе генеральная уборка, и Катарине жаль смотреть на то, что с ним происходит. Уж лучше бы он так и оставался пыльным и замусоренным, но тихим и упорядоченным. Более всего ей жаль горожан: несмотря на штормовое предупреждение и прогнозы усиления ветра и возможности града, рабочий день никто не отменял, и несчастные люди вперемежку с несчастным транспортом снуют между офисами, банками, цехами, утопая в лужах, почти падая с ног под шквалом ледяного ветра и проклиная саму жизнь. Старенькие дворники работают на износ, со скрипом вырисовывая дуги на лобовом стекле, но видимость почти нулевая: сестра едет наугад, надеясь лишь на милость Божию и собственные инстинкты. Ближе к пригороду становится спокойнее. Местные обитатели зажиточны, они делятся на две категории: на тех, кто зарабатывает, и на тех, кто тратит. Первые уже давно в городе, в своих конторах, вторые — сидят по домам. До вечера пробок здесь не будет, как не будет и случайных встречных, и их любопытных глаз. Наверняка, встретив женщину в монашеском обличии одну на улице, в такую непогоду, любой придет к подсознательному выводу: “Не к добру”. Добравшись до резиденции, Катарине ещё около трёх минут приходится ждать, чтобы отворили ворота. Когда же это свершилось, у въезда на территорию она встречает незнакомого мужчину средних лет: она заезжает внутрь, он — едет прочь. Наверное, кто-то из прислуги или епископских псов. Встретившись с водителем взглядами, Катарина содрогается: он смотрит так, будто видит её насквозь, через одежду и через время, видит, зачем она здесь, и ухмыляется. Наверняка показалось, а может быть и нет. Мысль о том, что Лоренц, возможно, обсуждает свои похождения с другими, с другими извращенцами, заставляет её щёки вспыхнуть. Она лишь уповает на его мнительность — зачем ему лишние толки? На совесть или рамки морали уповать поздно. Уже припарковавшись на площадке, она ещё несколько минут выжидает — так не хочется ей идти туда, в этот шикарный дом для низких экзекуций, так не хочется ей идти буквально — она не прихватила зонт, и даже каких-то двадцать метров хода по вымощенной тропе через аккуратно подстриженную лужайку сделают из нервной женщины мокрую нервную женщину.

— Сестра, какая честь! Вы вовремя и даже немного рано! — Лоренц расплывается в радушной улыбке, открывая дверь. — Заходите, заходите, здесь всегда Вам рады.

Ну всё, игра начинается. Скоро он перейдёт на “ты” и попросит раздеться. Но сперва — коротко о делах. Епископ Лоренц из тех, для кого смешивать работу и личное — стиль жизни.

— Да с Вас течёт, милочка, так же и простудиться недолго! Не радуют нас небеса сегодня… Вы раздевайтесь, скиньте мокрое, а я пока налью Вам чего-нибудь согреться.

Катарина хотела было возразить, ведь ей ещё за руль, но Лоренц, удаляясь туда, где, должно быть, в этих хоромах кухня или столовая, так нарочито виляет тазом, так задиристо насвистывает Марсельезу, что кричать ему вслед она не решается. Пока он идёт, она за ним наблюдает: мягкие домашние туфли, мягкие домашние брюки, мягкий домашний свитер. И серебристая резинка на волосах. Он сегодня весь такой мягкий и домашний, что выть хочется. А в доме и вправду холодно: потолки высоченные, и пространство первого этажа за минувшую ненастную ночь почти промёрзло. Словно в насмешку над ситуацией, над своей ненавистью и над самой собой, сестра сбрасывает рясу, подрясник и фату, предварительно запрятав распятие в кармашек сумки, чтоб не потерялось, и остаётся в плюшевом костюме. Мягком и домашнем. Это не пижама конечно, но всё же сегодня она одета по-домашнему, как и он.