Больше, чем брат (СИ)

Он пытался отвлечься и сегодня даже придумал, как именно. В синем рюкзаке болталась интересная и между тем тяжёлая во многих смыслах книга: альбом репродукций Готфрида Хельнвайна, художника-гиперреалиста, работы которого казались Огдену в равной степени наполненными трепетом и болью. Эта книга должна была как-то скрасить вечер.

У самых ворот он, наконец, поднял голову, и сквозь проём увидел своего брата. Макс стоял, опираясь о капот и, кажется, тоже заметил Огдена. Что-то внутри рухнуло. Расстояние между ними быстро сократилось, и тогда пришлось заговорить.

— Макс? Привет. Откуда ты здесь?

— Жду тебя, — голос Макса был низким, хрипловатым и бархатным, словно сироп, разливающийся по коже.

Можно было бы сказать, что он проезжал мимо и совершенно случайно припарковался у колледжа Огдена. Да-да, а из машины вышел просто свежим воздухом подышать. Можно было бы соврать все, что угодно, но зачем?

— Не хочешь выпить кофе где-нибудь? — взгляд Макса заскользил по лицу и телу младшего. Рюкзак на плече, кеды, повседневная одежда — все это отличалось от белоснежного костюма и ботинок, поэтому старший с удовольствием и интересом разглядывал своего брата в новом образе и иной среде.

Огден смотрел в глаза брата, черные, как небо беззвездной ночью. Взгляд исследовал его лицо, шею, воротник рубашки, ремень… Младший чуть наклонил голову вправо, стараясь запомнить то, что сейчас видит. Его посетила какая-то тягучая, невыносимая тоска, похожая на ту, что бывает, когда в последний раз смотришь на покидаемый город из иллюминатора самолёта. Или перелистываешь последнюю страницу книги. В общем, словно всё движется в сторону чего-то неизбежного, того, что точно должно случиться. Не прямо сейчас, но, может быть, через мгновение?

— Да, кофе мне бы сейчас не помешал.

Огден открыл заднюю дверь машины и кинул на сидение рюкзак. В голове заплясали разные мысли, и очарованность опять уравновесилась страхом. Перед глазами встала картинка, и очень нехорошая: как он садится вперёд, рядом с братом, и машина едет по незнакомой трассе, сворачивает в лес, а после брат берет его и…

Огден встряхнул головой, словно это могло помочь избавиться от мыслей. Он чувствовал, что злится на себя за этот страх. Ведь такого просто не может быть. Да, в детстве между ними случилось то, что случилось. Но прошло уже восемь лет. Макс, наверно, так ни разу и не вспомнил о произошедшем тем гребаным летом. Огден и сам хотел бы забыть.

— Я видел тут кафе неподалеку. Давай туда? — предложил Макс.

Огден коротко кивнул, вместе они пошли вдоль дороги, и со стороны могло показаться, что это обычная встреча двух старых друзей.

Зайдя с Огденом в кафе, Макс отметил про себя, что здесь довольно уютно: приятная глазу цветовая палитра, мягкая мебель, приглушенный свет и тихая музыка. Старший выбрал укромный столик у окна для двоих, садясь так, чтобы было видно весь зал и вход — профессиональная привычка контролировать все и всегда.

Довольно быстро им принесли раф и американо. Макс коснулся губами чашки, отпивая горячий кофе, скользя внимательным взглядом по лицу Огдена. Его брат и правда красивый и наверняка это знает. Скорей всего, ему это говорили миллион раз.

Они не были похожи, как две капли воды — сероглазый блондин и кареглазый брюнет, но небольшие, едва заметные глазу сходства все-таки были. Овал лица, скулы, о которые словно можно обрезаться, волевой, четко очерченный подбородок, форма губ. Конечно, Макс не смотрел на Огдена, словно на свое отражение, но отчего-то все равно видел в нем восемнадцатилетнего себя. В них обоих течет одна и та же кровь. Одна кровь на двоих.

Макс не мог знать, каким вырос его младший брат. Сначала Огден показался ему хорошим парнем, после же стал вести себя крайне странно. Сейчас перед Миллером старшим вновь сидел милый, немного наивный мальчик. Это должно было раздражать, но почему-то Максу нравилось, что его брат именно такой. Огден мог вырасти каким угодно — озлобленным, мстительным, диким, холодным, ненавидеть Макса — но отчего-то этого не произошло. Младший был таким, какой есть — теплым, ранимым, настоящим.

Нужно было с чего-то начать разговор, поинтересоваться, чем Огден живет, дышит, узнать своего младшего брата заново, если Макс вообще хоть когда-то его знал. Для старшего это было сродни ощущению заново научиться ходить, причем по заминированному полю.

— Ты как, отошел после свадьбы?

Руки Огдена мягко опирались о гладкий деревянный стол, он попеременно смотрел то на брата, то за окно. Смотрел, и не мог понять, почему ему сейчас так спокойно. Чашка грела пальцы, но не достаточно сильно для того, чтобы их убрать. Он задумчиво сделал глоток, сразу стало сладко и горячо.

— Да, уже да. Это был не самый лучший мой день. Потом началась учёба, и стало уже не до чего. Не люблю свадьбы, похороны и дни рождения. У меня после всегда остаётся мерзкое ощущение, словно все лгут. Делают вид, что чувствуют то, чего не чувствуют.

Младший смотрел на брата, чуть наклонив голову вправо, внимательно и тепло. — Я тут мучительно думал о специализации и нашел вот что…

Рука нырнула в карман джинсов и вернулась уже с телефоном. Несколько движений пальцем, и светящийся экран лег на столик. С него смотрела светловолосая окровавленная девочка в нацистской форме. То есть, смотрела она в никуда. И было не совсем понятно, жива она или нет.

— Это Готфрид Хельнвайн, — и добавил, усмехнувшись, — черт, не девочка конечно, а автор работы. Гиперреализм, краски и холст. Я не знаю, существует ли на самом деле девочка с таким лицом… Когда я впервые увидел это, я решил, что художник — больной ублюдок. А потом я прочел его биографию и узнал, что Хельнвайн вырос в городе после войны. Он видел такое, что никто не хотел бы видеть. И делая вот это, он пытался показать, как ему больно, как ему хочется мира, торжества гуманизма и света.

Пальцы напряженно сжимали чашку, внимательные серые глаза смотрели прямо на брата, будто от того, что сейчас Макс ответит, зависела, по крайней мере, чья-то жизнь.

— Что ты думаешь об этом, Макс?

Миллеру старшему нравились мысли брата, они напоминали его собственные, когда ему самому было восемнадцать лет — максималистские, перфекционистские, далекие от реальности. Огден как будто бы жил в своем комфортном и безопасном вымышленном мире, запираясь от окружающей его действительности.

— Очень реалистично. Похоже на фотографию, — взгляд заскользил по экрану, Макс заговорил медленно, словно ступил на минное поле — одно неверное слово и их обоих разнесет в клочья. — Этот художник явно профессионал своего дела, достиг таких высот в технике исполнения.

Почему Макс вообще здесь, в этом кафе, сидит и болтает со своим младшим братом, как ни в чем не бывало? Сейчас он должен был быть совершенно в другом месте. Старший мог просто позвонить и узнать, как у Огдена дела, а не приезжать и разводить демагогию об искусстве, в котором он ни черта не понимал.

— Но дело не в этом, верно? Главное — смысл. А он здесь заложен очень глубокий. Боль утрат и потерь, излитая со слезами и кровью на холсте. Сублимация в чистом виде. Знаешь, некоторые думают, что без боли не было бы и искусства, — Макс перевел взгляд с экрана на брата, снова откидываясь на спинку кресла. — Я вижу такое почти каждый день, Огден. И не на картине.

Огден слушал брата, и ему больше не хотелось улыбаться. Он почувствовал неожиданное желание спрятать картинку — такое мог испытать мальчишка, стреляющий в друзей из водяного пистолета на глазах у офицера, вернувшегося из Афганистана. Привыкший всё на свете мерить по себе, Огден проникся огромным уважением и сочувствием к брату, который видел такое в реальной жизни и оставался в порядке. Его рука бездумно потянулась через стол и накрыла руку Макса. Всего на несколько мгновений, не больше, но этого оказалось достаточно, чтобы снова удивиться тому, какие тёплые у него руки.

Снова сжимая чашку, Огден почувствовал что хочет, невыносимо хочет опять прикоснуться к этой ладони, проскользнуть пальцами под манжету, где, наверно, ещё теплее, и… О, боже!