It Sleeps More Than Often (СИ)

========== 11. Преследователи ==========

“Беги, Кэт, Беги”, — сестра уже не чувствует ног: от непривычного напряжения мышцы окаменели и вот-вот вообще откажутся работать. Но она не позволяет себе думать о подобных мелочах, как не позволяет она себе обернуться. Оборачиваться нельзя — это запинка, заминка, потеря драгоценных секунд. Она полагается лишь на слух — пока лай звучит где-то там, за спиной, а не у её уха, есть шанс. Пока кроме топота собственных ног она слышит топот ещё двух — Штеффи отстает, но не останавливается — есть шанс. Так бегут минуты, кажущиеся вечностью. Для того, чтобы познать вечность, необязательно умирать, иногда достаточно лишь бежать от смерти. Но всё же этот момент настал — рано или поздно он должен был настать, он не мог не настать. Если бы он не настал, законы жанра оказались бы грубо и бесцеремонно порушены. Судьба редко такое допускает, и сегодня — не тот случай.

— Чёрт, — это слово-приговор. Следом за ним до Катарины доносится глухой шлепок: далеко не хрупкое тело Штеффи со всей скорости обрушивается на землю, в сухую прошлогоднюю листву, догнивающую под свежей лесной порослью.

Катарина останавливается. Она оборачивается, мысленно уже принимая условия вынесенного судьбой приговора. Спотыкнувшись о низенький пенёк, Штеффи растянулась во весь рост. Её видно без фонаря — она метрах в пятнадцати позади, барахтается в отсыревших за ночь листьях, перепачканная в грязи, и пытается подняться. Секундного ступора хватает для принятия решения: бежать дальше одной или… Сестра решает: или. И бежит в обратном направлении на помощь бывшей подруге. Когда до почти сумевшей принять сидячее положение Штеффи остаётся всего пара шагов, появляются они. Нет, не ведьмы и не черти — чёртовы псы. Первым из тьмы выскакивает жирный неповоротливый ротвейлер. Металлический шипованный ошейник явно свидетельствует о том, что пёс этот не из самых дружелюбных. Но цепная собака — тупая собака. Цепных учат поднимать лай и отпугивать прохожих. Их не учат впиваться в глотку и одним махом смыкать челюсти на шее жертвы. Поэтому поджарая псина вонзает зубы в то, что видит первым — в Штеффину ногу. Благословенный берец на толстенной подошве — Катарина представляет, что если бы на месте Штеффиной ноги была её собственная, обутая в лёгкий кроссовок, то с ногой можно было бы уже распрощаться. Но псине не удаётся с первого раза прокусить армейский ботинок, и она разевает пасть для очередного укуса. Катарине всё происходящее видится, как в замедлении: на этот раз собачьи клыки заносятся чуть выше над ботинком, и сомкнуться им суждено будет уже не на подошве, а на щиколотке. Даже не думая, чтó именно она собирается делать, сестра хватает с земли первую попавшуюся палку — ею оказывается сучковатый кривой обрубок какого-то дерева толщиной с руку ребёнка — и, в два прыжка очутившись у распластанного тела подельницы, пропихивает ветку собаке между зубов. Отпрянув от неожиданности, та отскакивает от жертвы и с недоумением кусает деревяшку: челюсти смыкаются прямо на ней. Ещё пара жевательных движений — и сучку́ конец. А тем временем собака медленно, но всё же начинает что-то понимать. Она ведёт взглядом вдоль ветки и останавливается им на руке, её держащей. Зрение у собак и так не особо острое, а в почти непроглядной ночной тьме псы практически слепы. Но вот учуять угрозу они могут. Ротвейлер учуял: с рыком выплюнув палку, он разворачивается к Катарине, которой чудом удаётся удержать деревяшку в ослабевшей руке, и в следующий момент разевает пасть уже на неё. По нижнему приседу мощных задних лап становится понятно, что пёс готовится к прыжку, по телосложению этой твари ясно, что одним прыжком она свалит хрупкую женщину с ног, а по безобразному оскалу обвислой слюнявой морды очевидно, что одним укусом пёс в состоянии оторвать от слабого тела килограммовый кусок мяса. И псина прыгает, судя по траектории прыжка, целясь сестре куда-то в район груди. Сколько же глупых, бессмысленных мыслей может пронестись в голове за долю секунды, если доля эта — возможно, последняя в жизни. Кто-то вспоминает самые яркие моменты своей биографии, кто-то — друзей и любимых. Катарине вспоминается старинный советский фильм про д’Артаньяна. Его крутили по телевизору в ГДР, а в их землях не крутили, но она родилась незадолго до падения стены, так что когда ей было шесть, впервые увидела это кино, погостив у родственников на Востоке. У тех эта занятная киноподелка водилась аж на видеокассетах. Максимально отступая назад левой ногой, Катарина вжимается ею в землю, ввинчиваясь пяткой в рыхлую почву, а правую руку с покусанной веткой выставляет перед собой, стараясь, чтобы её наклон максимально совпадал с траекторией собачьего прыжка. Со стороны, должно быть, она напоминает фехтовальщицу, но саму себя она видит уже лишь отчаянным полутрупом. Ветка входит в глотку перпендикулярно обоим рядам крупных зубов и утыкается во что-то хлюпкое и мягкое. Собака пытается издать какой-то звук, но кроме мерзкого хриплого бульканья, ей не даётся ничего. Не ослабляя напора, Катарина пропихивает ветку во всю длину — возможно, достав ею псине до мозга. Ещё до того, как женские пальцы соприкасаются с залитыми пеной клыками, сестра успевает понять: пёс мёртв. Тяжёлая туша падает на землю, даже не издав финальных подрыгиваний — смерть мгновенна, и только огрызок сучковатой деревяшки, торчащий из застывшей в последнем оскале пасти, указывает на то, насколько всё здесь происходящее далеко от экранной постановки.

— Чёрт, — и снова слово-тревога. Обернувшись, Катарина застаёт Штеффи уже относительно твёрдо стоящей на ногах, а подле неё — двух лающих овчарок, так неуместно весело размахивающих хвостами. Они только лают, окружив женщину с двух сторон. Сторожевые собаки — тупые собаки, но не настолько тупые, чтобы не ведать страха. Пронаблюдав за участью, постигшей их более агрессивного предводителя, сами они уже не решаются атаковать.

— Чёрт, — повторяет Штеффи и со всей дури бьёт здоровой ногой ближайшей овчарке прямо в морду. Та со скулежом пятится назад, её примеру следует и вторая. Цепные собаки — трусливые собаки. Всё бы ничего, но топот приближающихся ног, на этот раз человеческих, а также блуждающие между стволов уже совсем рядом лучи фонарей, выводят обех женщин из полурасслабленного состояния.

— Бонни, Бонни, — вместе с криками раздаётся свист, и первая овчарка — та, что схлопотала по морде — стремглав мчится на голос. Подруга Бонни, не долго думая, следует за ней.

— Всё, бежим, — командует Катарина. Нескольких секунд передышки ей хватило на то, чтобы свериться с компасом — всё же она выбрала почти верное направление по наитию, лишь слегка сбившись с востока на юго-восток. — Нам туда.

Она снова задаёт темп, и Штеффи снова отстаёт — на этот раз к одышке добавляется хромота. До их слуха доносятся голоса: спустя пару минут фермеры, судя по воплям, обнаружили дохлого пса. Теперь деревенщины, должно быть, просто в ярости. Но вместе с тем — они деморализованы. Так или иначе, проволочка позволяет беглянкам серьёзно оторваться от преследования.

— Оставь меня, убегай, — вдруг слышит Катарина в спину. — Мне терять нечего, а ты это… Разберись, что к чему, ты понимаешь. Я насчёт Александра… Если тебя поймают, за него некому будет отомстить, а я… больше не могу.

Штеффи остановилась и сипло дышит, явно при этом стараясь перенести весь вес своего тела с покусанной ноги на здоровую. Катарине приходится снова развернуться и возвращаться. Первым делом, поравнявшись с напарницей, она бьёт ту по лицу. Обычная звонкая пощёчина, приводящая в чувства.

— Слушай сюда. Я подстрелила Петера, а ты отсидела за меня. Я знаю, что ты считаешь меня полным дерьмом. Но ещё один грешок мне не потянуть. Не замолить. Всё-таки, это я тебя сюда притащила. Так что иди ты в задницу со своим нытьём. Догоняй — а я к машине, заведу пока мотор. Догоняй.

Катарина снова несётся вперёд, на этот раз не оборачиваясь и даже не прислушиваясь к шагам позади себя. Она отчего-то на сто процентов уверена, что подельница добежит. Никуда не денется.