It Sleeps More Than Often (СИ)

========== 12. Перед бурей ==========

Край футболки задирается всё выше, уже практически полностью оголяя грудь, а епископ удобнее устраивается на Катарине, усаживаясь ей на таз, почти парализуя её движения. Его дыхание всё ближе, а пальцы всё больнее теребят соски, и решив, что не выдержит больше, сестра сквозь хрипотцу и страх шепчет:

— Это всё для диссертации…

— Что? — Лоренц даже не меняется в лице, тем более не собирается он останавливать своих домогательств.

— Для диссертации… Я поехала туда собирать материал, можете проверить…

На этот раз, кажется, ей удаётся завладеть его вниманием, по крайней мере он прекращает мять груди и замирает, накрыв их неподвижными ладонями.

— Для какой диссертации?

— Я хочу написать работу по синтезу дохристианских германских традиций и классического католицизма в бытовых верованиях современных баварцев. Профессор Гессле из Мюнхенского университета, мой научный консультант, это он посоветовал мне…

Плакать или истерить на показ Катарина за всю свою негладкую жизнь так и не научилась и, подавившись пузырьком воздуха и захлёбисто закашлявшись, она извлекает из себя некое подобие хныканья.

— Какой ещё профессор, о чём ты говоришь? — Лоренц наконец-таки отрывает руки от её груди и перемещает их ей на плечи. Вцепившись хваткими пальцами, он начинает трясти свою жертву, будто пытаясь привести её в чувства. — Блудливая…

— Не злитесь, епископ, — Катарина, поймав волну, уже откровенно канючит. — Профессору за восемьдесят… Он преподаёт на историческом факультете, кафедра баварской культуры и истории. Я дам Вам его номер, Вы сами можете позвонить…

Она почти уверена, что звонить он никуда не будет — гордость не позволит. А если позвонит — она пропала. Ей стыдно вмешивать в это дело несчастного профессора, но она всё же надеется, что до настоящего выяснения отношений дело не дойдёт.

— Обязательно позвоню, не сомневайся, — выглядит так, будто Лоренц уже полностью переключился с одного раздражителя на другой, как сестра и рассчитывала. — Твоё дело — служить монастырю и епископату. Тебе за это деньги, между прочим, платят! Как вообще ты додумалась связаться с университетом, что… Что ты там забыла?

— Ну как же, господин епископ, Вы же сами наказали.

И без того огромные рыбьи глаза Лоренца распахиваются в немом удивлении ещё шире. Не дожидаясь следующей порции обвинений, сестра продолжает:

— Вы же сами наказали подробно изучить традиции празднования Троицы в наших землях. Я, как и следует, сперва покопалась в литературе, а затем обратилась за комментарием к самому крупному специалисту в этой сфере… Вы можете всё проверить — позвоните на кафедру, я была там с официальным визитом, по предварительной записи!

Двойная ложь, но если уж играть ва-банк, то на всю катушку. Катарина замолкает, глотая остаточные всхлипы и с радостью отмечая, что хватка на плечах заметно ослабла. Синяки всё равно останутся, но за это она не переживает — под монашеским облачением не видно ни тела, ни души, не будет видно и синяков.

— Обязательно проверю! А причём здесь диссертация, причём здесь Рюккерсдорф?

— Это было предложение профессора. Он давно вынашивал идею подобной работы, но в силу возраста боялся не успеть… К тому же он без посторонней помощи не передвигается, а для настоящих исследований нужны наблюдения. Он предложил мне взять за основу его наработки и самой довести дело до конца…

Катарина снова умолкает, вглядываясь в бледно-розовое осунувшееся лицо епископа сквозь мокрые ресницы полуприкрытых век. На лице Лоренца она видит удивление, заинтересованность, злость, но он уже не беснуется — кажется, основная волна его гнева сошла на нет. Как в подтверждение её соображений он произносит:

— Продолжай. И на этот раз…

— Я же и так не лгала Вам, господин епископ, — она предугадывает продолжение его фразы. — Профессор сказал, что в маленьких замкнутых приходах типа рюккерсдорфского и по сей день люди блюдут старинные обычаи. И я отправилась туда в ночь на первое мая, чтобы понаблюдать — вдруг удастся увидеть или даже заснять на камеру что-то интересное. Костры там или ночные купания в прудах — Вальпургиева ночь всё-таки!

— И? — Лоренц с видимым скепсисом растягивает губы у левого уголка рта.

— Ничего, — Катарина опускает глаза подобно пойманной с сигаретой школьнице. — Зря только ездила.

Взяв небольшую паузу на обдумывание, Лоренц слезает с монахини и заваливается рядом, отчего кровать снова заходится в волнообразном дрожании. Его ноги свисают далеко за границы матраца, а его лицо сейчас находится вплотную к раскрасневшемуся лицу Катарины. Оба смотрят в потолок, и от такой интимной горизонтальной близости с этим мужчиной Катарина внутренне скукоживается, запирается, словно улитка в домике, в то время как внешне ей удаётся оставаться непоколебимой.

— А зачем про тётушку в Пегнице соврала настоятельнице?

— А что я ей скажу… Это же глупая затея, не хотелось позориться.

— Но всё же опозорилась. И что же — ты просто приехала туда, в лес, на ночь глядя, и?

— Побродила по округе, повыжидала немного и, ничего интересного не заметив, поехала обратно в город. — До Катарины только сейчас доходит, что епископ не ставит под сомнение то, что она была в Рюккерсдорфе одна, а значит, про Штеффи он ничего не знает, что может означать только одно — на самом деле за ними не следили. Но как же тогда он вышел не её след?

— И что — не страшно было? Одной, в лесу? — развернувшись к сестре, Лоренц зарывается носом в её короткие волосы, а рукой обвивает её талию. Уже не грубо и не хватко, а скорее похотливо: он елозит ладонью под футболкой, на этот раз оглаживая голую спину, а всё ещё остающуюся неприкрытой грудь прижимает к своей, тесно притягивая к себе сестру.

— Страшно, епископ, очень страшно. Говорю же — глупая затея. А Вы подумали… Что я гулящая! Что я — шпионка даже! Как Вы только могли, — если уж играть, то играть до победного.

Накопленное напряжение вырывается наружу очередной порцией слёз, что сестре только на руку. Нельзя сказать, что её жалкий вид как-то трогает епископа — похоже, сочувствие вообще ему не свойственно, но всё же толи по велению сердца, толи потому, что в подобных ситуациях люди обычно так и поступают, он ещё крепче заключает её в объятия и каким-то раздражённым шёпотом проговаривает ей на ушко:

— Ну ладно тебе, дурочка. Вот видишь, что бывает, когда ты от меня что-то скрываешь. Больше чтобы без глупостей, и никаких секретов. Я же всё равно узнаю! Хорошо?

— Хорошо, господин епископ, — сквозь всхлипы мяучит сестра. Они валяются так ещё несколько минут, ничего не говоря. — А можно я продолжу помогать профессору с исследованием? Это же… так интересно. Да и для нас может быть полезно.

— Можно, плакса. Только не в ущерб работе, и чтобы я был в курсе каждого твоего шага. Поняла?

— Да, — самым большим желанием Катарины сейчас является желание освободиться. От этих душных объятий, от этого душного человека. Ей бы снова очутиться в своём номере одной и вздохнуть полной грудью. Но похоже, епископ не собирается доставить ей такого удовольствия.

Расслабленным бедром она ощущает уткнувшийся в него бугорок ширинки. Ткань у джинсов епископа достаточно плотная, а крой — узкий, что не позволяет эрегированному члену в полной мере проявить себя, но возникшего напряжения вполне достаточно, чтобы понять — епископ возбуждён, и она сейчас у него в плену. Ей становится до ужаса мерзко — да кто вообще способен возбудиться при виде расстроенной заплаканной женщины, к тому же растрёпанной после сна и беспрестанно хлюпающей носом? Неужели, это — именно то, что его заводит? А тем временем епископ даже не думает как-то скрывать своё состояние — напротив, он с бóльшим остервененим принимается шарить руками по её телу, на этот раз подцепливая край штанов и оглаживая её ягодицы поверх ткани хлопковых трусиков.

— В моих комплектиках ты хороша, а так — ещё лучше. По-домашнему, будто только меня и ждала.