It Sleeps More Than Often (СИ)

Сон наступает плавно, словно опасаясь погружать сестру в мир фантазий сходу, словно боясь, что резкого наплыва кошмаров ей не выдержать. До прихода сна была долгая череда безрадостных размышлений и ещё три стакана коктейля, каждый из которых менял пропорциональное содержание алкоголя в бóльшую сторону по сравнению с предыдущим. Потом был сон: беспокойный, рваный, полный ужасов пережитого. Во сне были люди с головами ротвейлеров и надетыми на них цветочными венками, а из их кровавых пастей торчали обрубки дерева. Эти люди бродили с факелами по лесу, искали девушку, ловили её, а поймав, заключили в зловещий круг, и, когда круг готов был уже сомкнуться, она подняла глаза к небу, надеясь увидеть там Бога, но вместо Него увидела лишь мёртвое тело Штеффи, висяще на ветвях жуткого дерева. Вдруг в кругу́ образовался просвет, и вдали она увидела мужскую фигуру в сутане: в лунном свете лицá было не разглядеть, но Катарина уверовала, что это отец Кристоф явился на дикий шабаш, чтобы её спасти. Позабыв обо всём, она бежала к нему навстречу, но нагнав — в ужасе отшатнулась. Мужчиной в сутане оказался вовсе не Шнайдер, а подсушенный мертвец: отец Майер скалился на неё своим сморщенным лицом, зазывающе протягивая девушке костлявую руку. Потом она бежала в лес, не разбирая дороги, и с каждым шагом лес становился всё чаще, пока деревья не образовали сплошную непреодолимую стену, вскоре и вовсе преобразившуюся в грязную кирпичную кладку. Катарина в ярости стучала по кирпичам руками и ногами, но те были нерушимы. Она продолжала и продолжала стучать, уже осознавая, что спасения не будет, и всё, что ей осталось — это звук ударов своих слабых кулаков по глухому кирпичу. Почему-то удары эти были невероятно звучными, нехарактерно звучными. Наконец распахнув глаза, первым, что увидела сестра, был циферблат настенных часов с дрожащей большой стрелкой, приближающейся к цифре одиннадцать. Пока она вспоминала, где находится и как здесь очутилась, звук ударов становился только громче. Но почему он не прекращается, неужели она всё ещё спит? Далеко не сразу она понимает: это вовсе не отголосок кошмарного видения, а самый настоящий стук в дверь её номера. Наверное, работник гостиницы пришёл напомнить о расчётном часе и спросить, будет ли она продлевать бронь. С трудом опустив ноги с постели, сестра поднимается и, нащупав одноразовые гостиничные тапочки замёрзшими босыми ногами, плетётся к двери.

— Ну кто… — неосмотрительно распахнув дверь, даже не глянув в глазок, она оказывается в лапах нового кошмара, причём — буквально.

— Так-так, — Лоренц тенью проскальзывает в номер и запирает дверь за собой на замок. Его пальцы сдавливают шею монахини: они настолько длинные и цепкие, что он одной рукой в состоянии почти полностью захватить её тонкую шею, заключив её в тиски. — Ну и что ты здесь делаешь?

Она не сразу даже понимает, что он — это именно ОН. На нём светское: узкие тёмные джинсы с потёртостями на бёдрах и металлическими заклёпками на карманах, клетчатая фланелевая рубашка, из-под расстёгнутой верхней пуговицы которой торчит белый воротничок. Но нет, не клерикальный — это всего лишь ворот поддетой под низ белой хлопковой футболки. На его ногах такие же безупречно белые кроссовки, на глазах — тёмные очки-капли, неровные блики которых свидетельствуют о неровности линз: скорее всего, те с диоптриями. Жидкие волосы собраны на затылке в крысиный хвост. И пока сестра разглядывает этого незнакомца, он разглядывает её, не отводя невидимого за стёклами взгляда, не расцепляя пальцев на её шее.

— Господин епископ, как Вы… — она хрипит, отступая под его напором, — что Вы здесь делаете?

— Ты не в том положении, чтобы задавать вопросы, лгунья. Я знал, что ты лжива и порочна, но чтобы настолько продажна! Ты удивила даже меня, Кэт! — последнюю фразу он произносит чуть ли не на вдохе, захлёбываясь словами.

Наконец он размыкает хватку, с силой отталкивая сестру, отчего та шагает назад и, уперевшись ногами в кровать, откидывается на спину. Упругий матрац пружинит под ней, содрогаясь волнами. Епископ снимает нелепые очки слишком уж молодёжного фасона и сверлит её своим подслеповатым взглядом. В нём столько ярости, сколько не было никогда ранее. Конечно, он не расскажет ей о противоугонном маячке в её мерседесе — пускай верует в его всемогущество, в чудеса, его сопровождающие. Конечно, он не расскажет, как велел Лео съездить по маршруту сегодня утром — на всякий случай, а тот вернулся не с пустыми руками. Не расскажет, как он уже сам, по наводке помощника, приехал на эту чёртову заправку, а мадам не ресепшене была только рада поделиться с ним номером нужной комнаты всего за каких-то пятьдесят евро. Пускай думает, что у него повсюду глаза и уши, что от него не скрыться. Пусть отныне живёт в таком страхе, который прежде ей даже и не снился. Епископ в джинсах наслаждается видом беспомощной женщины, раскинувшейся на незастеленной кровати в каких-то нелепых цветастых штанах и свободноватой розовой футболке. Лживая бестия, рядящаяся в овцу!

— А теперь рассказывай, где ты провела ночь, и ни слова лжи!

— Я ездила к тёте в Пегниц, а на обратном пути… Возвращаться в монастырь было уже слишком поздно… — собственный голос слышится Катарине жалким блеяньем, и ей приходится прокашляться, чтобы прочистить горло после сна.

— Я же сказал — ни слова лжи! Ты бесстрашная или просто глупая? Впрочем, это одно и то же! Я звонил в монастырь — своими сказками корми матушку-простушку! В онкологический центр, где пребывает твоя тётушка, я тоже звонил — ты там уже полгода не появлялась! А вот где ты на самом деле была… Чёрт, Рюккерсдорф! Эта сраная деревня! Но я-то грешным делом думал, что ты подкатываешь к невинному отцу Кристофу, потом думал даже, что у тебя ещё какая-то интрижка на стороне. Но чтобы так ошибаться… Сама расскажешь?

Это не страх и не ужас — сестра чувствует, что она уже в аду. Дальше некуда, хуже просто не бывает! Неужели он всё знает? Неужели он… Отнекиваться до последнего? Пусть бьёт её, пусть насилует, но она просто не может выдать то, что ей известно. А вдруг он и сам в этом замешан?

— О чём Вы, господин епископ? В Рюккерсдорфе я не была. Что мне там делать?

— Не была? — Лоренц лезет в задний карман джинсов и извлекает оттуда какую-то грязную серую тряпку. Сестра не сразу узнаёт в ней свою косынку. Да, это её потерянная косынка — ошибки быть не может: на ней не только лесная грязь, но и ярлычок с названием мастерской, обшивающей монастырь святой Елизаветы. И как она раньше не подумала? Почему надела одну из тех косынок, что надевают под фату, одну из тех, что шьют специально для их монастыря? И самый главный вопрос — как та оказалась у епископа? Неужели за ней следят? Неужели каждый её шаг под присмотром? — Ну ты и сука…

В глазах епископа столько презрения, сколько просто не может уместиться в одном человеке.

— И сколько они тебе платят? Сколько? Ты же шлюшка, пришла бы сразу ко мне — я бы больше дал, шпионила бы на оба фронта. Тебе же всё равно, кому продаваться — это я уже понял!

— Господин епископ, я правда не понимаю, о чём Вы…

Сдерживать слёзы дальше невозможно — нащупав подушку, сестра кладёт её себе на лицо и изо всех сил старается заглушить рыдания. Спасительный заслон действует недолго: Лоренц, опершись одним коленом о край кровати, отрывает подушку от её лица и, глядя прямо в него, выдаёт:

— Запудрила нам всем мозги, втёрлась в доверие, а сама работаешь на этих ненормальных? Ну — сколько они тебе платят, эти “Нечужие дети” херовы? Сколько? За то, чтобы ты рыскала по приходам в отсутствие настоятелей и вынюхивала там что-то для поганых надобностей мегеры Керпер? А ловко вы с этой дурой отыграли взаимную неприязнь: и тогда, на шоу, и во время их недавнего набега… Держу пари, это именно ты их туда и притащила! Именно ты и натравила их на приход! Ну, отвечай, отрицать очевидное нет смысла!

Лоренц отбрасывает подушку, заносит вторую ногу на кровать и усаживается сверху, зажимая бёдра Катарины между своих. Она снова в тисках, но на этот раз ей куда легче: епископ на ложном пути, он так далёк от истины, что на горизонте замаячил неиллюзорный шанс на спасение. Пока он водит сухими тонкими ладонями по её животу, пока наслаждается её дрожью, она не шевелится, даже не плачет больше. У неё считанные минуты, чтобы выбраться из западни. Чтобы придумать, как действовать. Он уже щупает её под футболкой — под ней белья нет: маленькие груди врезаются в ткань острыми сосками, и он накрывает их ладонями и мнёт, сжимает, жутко больно… а она будто и не замечает этого. Пока он беснуется, она думает.