It Sleeps More Than Often (СИ)

— Ты недооцениваешь силу веры. Фанатики везде и во всём ищут подтверждения своим теориям. Мы с профессором сопоставили даты, когда в деревне пропадали дети, с датами каких-либо катастроф в этой местности, и знаешь — в этом есть смысл. Начиная от эпидемии тифа, которая каким-то неведомым образом обошла Рюккерсдорф стороной в шестидесятых годах девятнадцатого века, когда все окрестные деревни почти наполовину обезлюдили, заканчивая Первой Мировой и даже Второй Мировой — большинство местных избежали призыва, а на деревню не упал ни один снаряд.

Штеффи докуривает молча, а докурив, бросает окурок на пол и, вместе с павшим пеплом, вытирает его о грязный пол в пыль толстой подошвой своего берца.

— Я конечно знала, что ты ненормальная — только ненормальная может добровольно уйти в монастырь, но чтобы тебе до такой степени мозги прочистили… Не ожидала. Это же…

— Это совпадения, — Катарина делает вид, что не замечает подколок. — В мире гораздо больше случайных совпадений, чем об этом принято думать. Об этом ещё Эйнштейн… — она запинается, нервно поглядывая на часы на своём мобильнике. — Уже доказано, что религиозные фанатики подсознательно избегают принятия возможности совпадений. Например, если попросить их назвать любые шесть цифр из десяти, они назовут шесть разных, в то время как лотерейный аппарат, скорее всего, выдал бы одну, а то и две цифры повторно, если каждый раз заряжать в него все десять разных шариков заново. Профессор даже рассказывал, что следуя научным наблюдениям, вероятность попадания молнии в одно место дважды далеко не нулевая, а один к трём — но кого это волнует? Фанатики считают, что случайностей не бывает, а каждое совпадение, которое можно было бы объяснить чисто математически, списывают на судьбу, промысел божий и прочее провидение. При этом несовпадений, случаев, доказывающих неверность их воззрений, они также подсознательно, даже слепо, не замечают.

Штеффи хотела было съязвить, что исходя из этих описаний, самые яростные фанатики — это как раз католики, но промолчала.

Тем временем, дорвавшаяся до стеллажа монахиня отыскивает старинную книгу, повествующую о строительстве церкви. В середине издания есть иллюстрации — схемы и планы помещения. Некоторое время провозив пальцем по трухлявой странице, она наконец захлопывает фолиант, глотнув пыли, громко чихает и невесело командует:

— Ну всё. Идём в подвал.

***

— Пауль, уже так поздно, пойдём в отель, а завтра утром сразу же поедем по домам.

Шнайдер и Ландерс прогуливаются по почти уже полуночному Мюнхену. Учтя ошибку своего предыдущего выхода в большой свет, на сегодняшнюю конференцию они явились без сутан, а всего лишь в тёмных классических костюмах. Их принадлежность к сану выдаёт разве что скромный, немного даже старомодный крой пиджаков и издали заметные воротнички, белеющие на фоне ночного мегаполиса особо отчётливо.

— Шнай, ну что ты, как маленький. Послушал лекцию и баиньки? Студенческие годы давно позади. Пойдём-ка лучше где-нибудь пивка выпьем. Часто ты что ли выбираешься из своего захолустья на большую землю?

— Ты же знаешь, что почти не выбираюсь, — опустив взгляд, отвечает Шнайдер и тут же меняет интонацию на более провокационную: — А ты — часто?

Пауль растерялся. Уж не намекает ли друг на то, что он, Пауль, тайно от него может вести какую-то двойную жизнь? Уж не подозревает ли его в секретных греховных похождениях? Даже не известно, что настораживает Пауля больше: сама возможность того, что Шнайдер способен подозревать его в чём-то постыдном, или, может быть, он хочет уличить его в неверности? Ландерс с той самой ночи, к которой они ни разу не возвращались в беседах, начал опасаться, что его друг, настолько невинный в своих взглядах на жизнь, что практически слепой, расценит его жест доброй воли не как проявление запретных чувств непосредственно к нему, к Шнайдеру, к нему одному, а скорее как склонность Ландерса к пороку в целом. Как узнать, что у него на уме? Как не только не выдать себя, но и оградить друга от нелепых подозрений? Как вернуть их отношениям прежнюю непринуждённость?

— Не говори ерунды. Я затворник, как и ты, — Ландерс говорит правду, и ему обидно. Дабы отвлечься от тягостных раздумий и увести беседу с опасного пути, он переводит разговор в шутливое, пустяковое русло: — Скажи лучше, почему у тебя все рубашки с воротником-стойкой? Под него же колоратку сложнее пропихивать, да и один лишь язычок виден — так сразу и не разглядишь твоего ошейника…

— Меня сестра научила. Если носить колоратку поверх обычного ворота, чтобы полностью видна была, то она быстро пачкается. А у меня ещё и волосы… Непрактично, одним словом.

— Ха! А чёрный воротник случайно не пачкается? Или если на чёрном грязи не видно, то и так сойдёт? Я ж говорю — ты как маленький, и замашки у тебя все какие-то детсадовские.

Не стерпев очередной порции дружеских подначиваний, Шнайдер сгребает Ландерса в охапку и принимается за щекотку. Ландерс смеётся и извивается, тщетно пытаясь высвободиться из пыточных объятий. Прекратить потасовку их заставляют недоумённые взгляды прохожих, в основном — молодёжи.

— Ну всё, — насилу вырвавшись, Пауль, красный и задыхающийся, ещё долго не может отсмеяться. — Ну всё, детский сад, пошли пиво пить.

Устроившись на удобных плетёных креслах одного из многолюдных уличных кафе, друзья с наслаждением дегустируют первую порцию ледяного имбирного эля.

— Фу, ну и гадость, и зачем ты это заказал? — Шнайдер показно морщится. — Пойло для британцев. Ячменного что ли не было?

— А мне нравится… — Пауль отводит взгляд в сторону, на улицу, на бульвар, вдоль которого, несмотря на поздний час, неспешно прогуливаются люди, наслаждающиеся тёплой ясной ночью и предвкушением завтрашнего выходного. Он думает о том, как ему сейчас хорошо, и как было бы здорово почаще иметь возможность вот так проводить время вдвоём, в публичных местах, не беспокоясь об условностях. Просто наслаждаться компанией друг друга.

— По одной, и в отель, — в этот раз они остановились не в Альтер Петере, а в гостинице, причём в целях экономии — в одном номере. — Завтра с утра тут всё будет перегорожено: демонстрации, манифестации, социалисты, антиглобалисты — сам знаешь. Если задержимся — из города не выедем.

— Ну и ладно. Можно и задержаться, — мечтательно отвечает Пауль сквозь улыбку.

— И не думай. У меня в приходе дел невпроворот. Паства то и дело спрашивает, не вернутся ли те бесноватые. Хорошо, что епископ Лоренц поднял этот вопрос на всеобщее обсуждение. Сегодняшняя конференция ведь его идея, не так ли?

При упоминании о Лоренце, Пауль как-то особо таинственно прищурился. Он продолжает проникаться к своему епископу всё бóльшим и бóльшим уважением. Сперва тот спас их от налётчиков, а потом и вовсе — собрал представителей от приходов со всей архиепархии здесь, в Мюнхене, чтобы выставить наметившуюся проблему на повестку дня. Какую вдохновенную, огненную речь он сегодня произнёс! В своём послании он призвал пасторов не реагировать на провокации, не вступать в дискуссии вне публичного поля, но сразу же призывать на помощь светские власти. Пока с недоброжелателями можно бороться законом — с ними нужно бороться законом. И тогда весь мир увидит, на чьей стороне правда.

— Ладно, Шнай, ты прав. Допивай и пойдём. Завтра подъём в семь и сразу в путь.

Их номер тесноват, как большинство номеров в гостиницах, расположенных в центрах европейских городов. Старинные здания, в прошлом зачастую совсем неожиданного назначения, не строились с расчётом на современные нормы гостиничного размещения. Бывает, что и шестнадцатиметровая комнатка с потрескавшимися каменными стенами и чрезвычайно шумным туалетным сливом, но зато с видом на Мариенплатц стóит дороже сорокавосьмиметрового делюкса в каком-нибудь новеньком сетевом отеле современного делового центра. В этом суть еврогостеприимства: В Европе ты платишь за Европу, а не за золотые унитазы.

Уже выключив свет, они долго лежат в темноте, прислушиваясь к шуму улицы, вливающемуся в номер через открытую форточку. Несмотря на усталость и перебраживающий в крови хмель, сон не идёт. Так часто бывает, когда ночуешь в незнакомой обстановке. Особенно, когда ночуешь с тем, с кем у вас столько общих нерешённых моментов, что страшно себе признаться.