Окутанная тьмой (СИ)

Кин так же тихо, уже порядком уставший от безрезультатного хождения по дому, где Акихико, похоже, пока что не было, присел на кресло у потухшего камина, буравя взглядом то обгорелые дрова, все же Акихико любил некий уют, пускай и не умел его толком создавать, то на портрет самого Жнеца, криво висящий на ржавом гвозде. Кин криво улыбнулся, понимая, видя и прекрасно различая, что их глаза смотрят с тем же раздражением, укором, насмешкой над другими, что их губы изогнуты в похожих, слишком похожих, надменных, самодовольных ухмылках. Кин до сих пор чувствовал нечто схожее в их лицах, быть может, они и вправду родственные души, хотя, что может быть общего у пятилетнего мальчика и почти взрослого, пятнадцатилетнего парня — ничего кроме неприязни, ненависти и боли.

Ничем не рушимая тишина, царящая во всем доме, поддерживающая ту идиллию, ведущую прямиком к крепкому сну, разрезал, будто острым лезвием, пронзительный женский визг, идущий откуда-то снизу, слегка приглушенный тонкими стенами подвала. Кин испуганно вздрогнул от неожиданности, резко открыл глаза, оглядываясь, полагая, что ему, возможно, все это показалось спросонья, но тут, будто подтверждая, возвращая его в реальность, этот крик повторился, став еще истошней, пронзительней. И Кин, наверное, мог бы посочувствовать этой девушке, попавшей в цепкие когти Жнеца, ведь она кричала так душераздирающе, что остаться равнодушным, казалось, невозможно — вот только детское, зачерствевшее сердце не дрогнуло, не сжалось от боли, он вообще не испытал никакого сочувствия к девушке, которая так надрывалась и мучилась там. Кин раньше никогда не видел Акихико, да и сам Жнец, наверное, видел его только младенцем, в день его крестин, так что можно сказать, что мальчик волновался и переживал. Кин вполне мог бы испугаться и разочароваться в своем дальнем родственнике, вот только этого не случилось, он не видел в этом смысла. Для своего возраста мальчик и сам был достаточно жесток, он тоже ненавидел, он тоже страдал, и даже после того, как Анастейша умерла, просто сгорев заживо, эти чувства, крепко опутавшие сердце Кина, не отпускали его — он стал ненавидеть и презирать своих родителей, хотя делал это не в открытую. Хотя он и был уверен, что будь они немного внимательнее к нему, если бы они были рядом с ним чаще, если бы заботились о нем еще трепетнее, если бы любили его сильнее, то, несомненно, он любил бы их в ответ. Но повода любить их уже не было.

Кин с полным безразличием в глазах посмотрел на дверь, ведущую вниз, в подвал и, легко пожав плечами, не видя в этом никакой опасности, подошел к ней. Сомневаться в том, что это именно Акихико развлекается, скрашивает свои «серые» будни, было невозможно. Все тише ступая по ступенькам, Кин все сильнее убеждался, что они похожи, чем-то, но похожи — Кин был уверен, что и сам, благодаря такому воспитанию, мог бы мучить людей так же жестоко, чтобы они кричали так же истошно, заставляя и морщиться от громкости, и наслаждаться одновременно.

— Кричи еще громче! — Кин вновь вздрогнул, когда эхом раздался смех — злорадный, самодовольный, сумасшедший — следом тот же крик, так сильно и неприятно давящий на слух еще сильнее, но Кин не испугался, хотя коленки предательски дрожали, когда оставалось всего пару ступеней. С усилием переступив через себя, Кин оказался напротив высокой двери, лишь на половину приоткрытой. Мальчик, недолго раздумывая, толкнул ее вперед, и с тем же безразличным, но чуть испуганным взглядом, смотрел на каменный пол прямо перед собой, когда в ту же секунду туда прыснула темно-бардовая кровь, оставаясь уродливыми, тошнотворными пятнами. Левее уже обмякшее, но крепко прикованное к стене цепями, тело, казалось оно уже безжизненным, но вот только лицо, чуть прикрытое рваной темной челкой, еще судорожно вздрагивало, а сама девушка, почти обессиленно, закусывала губы, не в силах держать себя в руках. Любой бы на месте сына Дьявола или же другой, более мелкой нечисти, задрожал бы от страха, закричал бы не своим голосом, срываясь на беспомощные, истошные крики, хрипы, убежал бы, цепляясь дрожащими пальцами за скользкие ступени, но Кин лишь улыбнулся — довольно, почти радостно, ведь Акихико не разочаровал его. «Дядя» был именно таким, каким его рисовало возбужденное воображение мальчика — жестокий, грубый, самодовольный, самовлюбленный, бессердечный, любящий причинять боль, немного сумасшедший, ненавидящий людей. Такой же, как и сам Кин.

— Дядя? — негромко позвал Кин, и темный силуэт, стоящий напротив полуживой девушки, будто испуганно вздрогнул, делая вид, что так и не заметил чужую силу в своем доме, слегка и заинтересованно повернув голову. Кину этого вполне хватило — он видел бледное лицо с такими же уродливыми, тошнотворными темно-багровыми пятнами на щеке, видел черную челку, спадающую на лоб, видел ярко-зеленый глаз парня, будто затуманенный легкой дымкой, которая быстро рассеивалась. Вообще Акихико фактически был старше его только на десять лет, хотя, по правде, эти десять лет длились целыми столетиями. — Я Кин, папа сказал, что ты присмотришь за мной, пока он не закончит свои дела, — наверное, первое, что мог подумать Акихико, так это то, что перед ним какой-то очередной избалованный, изнеженный в роскоши мальчишка, который давно привык к исполнению всех своих желаний. Вот только эта странная ухмылка — не детская, свойственная только либо сумасшедшим, либо настоящим демонам, разрушала первое, слишком милое впечатление о мальчике, которое было весьма обманчивым.

— А ты уверен, что твой папаша заявится сюда снова? Помниться, я отсылал ему отказ, я не нанимался твоей нянькой. Да и раньше мне казалось, что он не питал той нежности и такой заботы к тебе, зачем он прислал тебя сюда? Где же ваши няньки, разукрашенные, как фарфоровые куклы, и где ваша мамочка, о, мой маленький господин? Или как там мне к вам обращаться, чтоб потом меня не казнили, о, ваше величество? — Акихико знал, что не только отец Кина обладал силой, которой можно было позавидовать, даже его мать была сильна, а в особенности ее покойный брат — отец Анастейши, — которого она сама и убила. Их семейку побаивались и, пожалуй, у Акихико были и свои причины, по которым он не хотел иметь что-то общее с ними, даже если это их пятилетний отпрыск. Кин же хорошо различал среди темноты язвительную, поистине змеиную, ядовитую ухмылку парня перед собой. Он понимал, что «дядя» пока присматривается к нему, пытается понять, из чего он сделан, как был обучен, воспитан, чтобы знать — бояться за свою шкуру или наплевать на мальчишку, продолжая скрашивать «серые» будни темно-багровыми пятнами крови.

— Нет, он не вернется, и ты ведь это знаешь, дядя. Ты многое знаешь, и о том, что маму убили, что это сделала Анастейша и ее пес, знаешь, что она сгорела, да? Ты знаешь, что меня вновь бросили одного, что за мной никто не придет, что отец знает, что убийца мамы мертва, ты знаешь многое, дядя? Знаешь, а ты мне сразу понравился, даже когда я не был знаком с тобой, то чувствовал что-то близкое, пока необъяснимое. Сейчас ты смотришь на меня и видишь все насквозь, всего меня, я тоже вижу, что творится в твоей душе. Знаешь, дядя, мы с тобой похожи.

— Не стоит бросаться такими словами, малой. Покажи, где мы, в чем мы с тобой похожи? — Кин видел как насмешливо, с долей интереса Акихико сощурил глаза, будто и сам знал или только пытался ответить на свой вопрос, но все так же молчал, ожидая услышать, что скажет сам Кин.

— Вот чем, дядя, — Кин хорошо ощущал, как дрожит девушка, как тихо, уже беззвучно, будто боясь еще большей жестокости, глотает слезы, чувствует, как вниз по животу стекает горячая кровь, как она легко дергает пальцами, пытаясь убедиться, что все еще жива, как беспомощно закусывает изнутри щеку. Он бы и мог, наверное, сжалиться над ней, посочувствовать ей, но не видел в этом смысла — без сомнения, она была красивой, особенно ее глаза, вот только Кин был еще слишком мал, чтобы интересоваться и влюбляться в земную красоту. Уверенно взяв из рук Акихико нож, которым тот яро орудовал, оставляя на бледной, почти белой коже кровоточащие полосы, и просто вогнал его по рукоять между ребер девушки, с хрустом, с кровью, брызнувшей на его лицо, белую рубашку. Он делал все настолько уверенно, умело, что не удивиться этому было невозможно — все происходило слишком жестоко, самоуверенно и безжалостно, что даже сам мучитель, Акихико, просто застыл на месте. — Ты такой же, как и я, дядя, нет, не так, точнее это я такой же, как и ты. Я очень устал, хочу есть, папа не накормил меня, а ты накормишь? — Акихико с непонятной для себя улыбкой и чувством радости, какого-то немого, необъяснимого восторга, легко кивнул, с замиранием сердца глядя прямо в темные, глубокие глаза, в которых теперь действительно видел все, что хотел увидеть. Боль, страх, ненависть, кровь, много крови, насмешки, злорадство, безумный смех, предательство, зависть, убийства, огонь, черное пламя и такая же, слегка сумасшедшая улыбка на губах. Вот только этот мальчик, сейчас стоящий перед ним, вовсе не был похож на убийцу, более того, он создавал впечатление обычного ребенка — слишком кукольным, невинным было его белое лицо, слишком бездонными, чистыми, чарующими были его глаза, слишком обманчива была его внешность.