Окутанная тьмой (СИ)

— Посидишь пока у дяди Акихико, он славный парень, вы быстро подружитесь и найдете общий язык. Он с радостью согласился приютить тебя на некоторое время, узнав о случившемся. Он присмотрит за тобой.

— Дядя Акихико? Это не его ли ты отказ вчера вечером жег в камине и называл его самого самовлюбленным уродом и эгоистичным ублюдком? Не его ли, папа?

— Как только я освобожусь, то, непременно, заберу тебя отсюда, Кин. Мне нужно время и тишина, чтобы найти виновных.

— Не забудь обо мне, папа. Я знаю тебя, твой характер, и я помню ваши отношения с мамой. Ты лучше будешь искать мне мачеху, нежели убийцу моей настоящей мамы, которая уже наказана.

— Иди, дядя Акихико уже ждет тебя. У него очень большой дом и сад. Там много места, и тебе будет где повеселиться и поиграть, пока я занят.

— А мама и няни раньше говорили, что Акихико сумасшедший, и что он из людских девушек, которые попадают к нему, делает кукол, перед этим выпотрошив их и измучив пытками до умопомрачения. Это правда? Ты отправляешь меня к этому сумасшедшему психопату?

— И запомни, Кин, никогда больше не смей заходить в мой кабинет, не смей трогать мои вещи. В особенности камень черного огня, ты понял?

— Ты действительно хочешь оставить меня наедине с эти сумасшедшим, которого все нормальные демоны шарахаются, только потому, что мы дальние родственники, да? Не его ли это сестра Имизуки, которая вечно носит короткие юбки, после чего мама называла ее куртизанкой? Не его ли это отец Дьявол, который однажды приставал к маме? Почему я не могу остаться дома с нянями, папа?

— Не подведи меня, Кин, не опозорь перед ним. Придет время и однажды Акихико займет место своего отца, ты, наверное, когда-нибудь тоже займешь мое место. Вы должны держаться друг друга, запомни, вы похожи.

— Ты так и не ответил на мой вопрос, папа. Ты действительно оставишь меня здесь, с Акихико, который делает их девушек кукол? А заберешь меня потом? Как скоро?

— Иди, Кин, у меня много дел, у меня нет времени на пустые разговоры.

— Но, папа…

И вот так всегда оканчивались и шли их разговоры — они будто говорили на совершенно разных языках, не пытаясь, даже не делая попыток понять друг друга — вроде отец и сын, но общего между ними не было совершенно ничего.

Кин никогда, с самого начала не понимал, почему ни отцу, ни его матери при жизни не было до него никакого дела. Он их маленький, хорошенький, послушный и вроде как желанный ребенок, которого они так долго хотели — их пятилетний сынок. Он не был худшим ребенком или не похожим на них, не было даже признака того, что он был неродным, даже наоборот, глаза у него были мамины — черные, бездонные, завораживающие своей глубиной, волосы, как у отца — светлые, белоснежные. Он будто впитал в себя что-то от каждого родителя понемногу, впитал в себя их качества, черты характера, отношения к людям, которые поочередно, слишком ярко и бурно выражались в его словах, действиях, подтверждая их родство. Он всегда старался быть идеальным во всем — учеба, поведение, разговоры, у него всегда были недетские мысли, несвойственные пятилетним мальчикам — он с трех лет понял, осознал, на себе прочувствовал, что такое боль, зависть, ненависть. И все это появилось в маленьком, когда-то невинном, непорочном сердечке только благодаря одной девчонке, которую он ненавидел всем своим существом, которой он завидовал каждую минуту, к которой он безудержно, безостановочно ревновал свою мать, все ее внимание, заботу и самое главное — любовь. Он был уверен совершенно во всем — в том, что Анастейша обязана умереть, сгореть в черном огне, который искупил ее грехи и кровь его матери на ее руках. В тот день он не раздумывая взял камень огня, который на недолгое, почти мимолетное мгновение дал ему силу управлять племенем, Кин без зазрения совести наблюдал за всем, и позже, еще несколько месяцев спустя, следил за Райто. Ему это нравилось, улыбка — такая довольная, счастливая, удовлетворенная — не сходила с его лица. Он видел все мучения Анастейши, как она хваталась за доски, как пронзительно, громко кричала, проклинала его, как задыхалась, как ее придавили доски, навсегда стирая, уничтожая ее. Но больше всего Кин ненавидел ее волосы — почти черные, отдающие заметной синевой. Он ненавидел всю ее, он следил и за Райто, смотрел и радовался, видя, как он медленно превращается в ходячего мертвеца, как он преданно, день за днем, возвращался к сгоревшему дому и сидел, как настоящая преданная дворняга, иногда затягивая тоскливую песню, воя на луну. И, возможно, если бы Кин не питал той злости и неприязни к Анастейше, то, прислушавшись к его вою, быть может, прочувствовал бы на себе ту боль, тоску, печать, отчаяние, которые испытывал Райто, оказавшись один, вот только детское сердце будто очерствело. Оно просто было заперто за непробиваемыми дверями, которые не пропускали все светлое, все то, что могло бы вернуть ему веру в чудо, ту жизнерадостность и наивность. Но нет, ему никто и никогда не уделял должного внимания, и постепенно мальчишка воспитал себя сам, впитал только то, что считал нужным, делал то, что хотел. Родители раз за разом бросали его на нянек, на знакомых, дальних родственников, ссылаясь на неотложные дела, а иногда и оставляя его в гордом одиночестве, и этот раз не стал исключением для маленького мальчика.

Вот он — маленький пятилетний мальчик с совсем недетскими мыслями, желаниями, чувствами, лицом, не выражающим ничего, глазами, смотрящими слишком по-взрослому, — стоит перед дверью в дом порядком нашумевшего среди демонов Жнеца, который славился ничем хорошим — только своим безумием, непредсказуемостью и любовью к человеческим куклам. В чем-то порой Кин находил их взгляды более чем схожими, что-то в Акихико, в его действиях и словах, когда он, не страшась никого, высказывал свое мнение на собраниях, выставляя людей, а порой и демонов, настоящими идиотами, вызывало восхищение. И Кин никак не мог объяснить себе, что именно — он точно знал и чувствовал лишь одно, что он и Акихико похожи, хотя никогда и не видели друг друга.

Маленькой ручкой Кин потянул дверь на себя, та глухо заскрипела, пропуская в кромешную, непроглядную темноту коридора лучи света и маленькую детскую тень. Всюду было пыльно и невыносимо душно, воздух был порядком застоявшийся, с легкими, летающими там пылинками и еле уловимым привкусом металла, от которого Кин поморщился, понимая, что это ничто иное, как кровь. Деревянный пол, покрытый заметным слоем грязи и редкими темно-бурыми пятнами, заскрипел под осторожными шагами, но хозяин дома так и не объявился, будто и не чувствовал здесь чужого присутствия, будто у него были другие, более важные дела.

Кин нехотя, без какого-либо интереса и азарта прошелся по всему первому этажу, с неким разочарованием отмечая, что Акихико та еще свинья, ведь Кин, в свою очередь, любил порядок, чистоту, когда все лежит на своих местах, и чтобы найти ту или иную вещь хватает секунды. Второй этаж так же пустовал, поражая мысли мальчика своим минимализмом, в комнатах были только самые важные, необходимые вещи — кровать, стол, стул, диван и прочее. Никаких мелких статуэток, придающих немного уюта, роскоши, тишины, умиротворения и душевного спокойствия — здесь будто никто и не жил вовсе, по крайней мере, Кин не смог бы жить в таких условиях. Он сам по себе любил человеческую одежду, их украшения — перстни с дорогими камнями, запонки, цепочки — ему это нравилось, и он любил красиво, дорого и роскошно обставленные дома. Любил шелковые шуршащие простыни, любил фарфоровые вазы, редкие книги, реликвии, которые однозначно были старше его. Он любил многое, связанное с людьми и не отрицал этого, вот только он и не скрывал своей неприязни к самим людям.

Кин долго и упрямо плутал по дому в поиске своего «дяди», вдыхая, впитывая в себя и одежду этот душный воздух, запах старых, раритетных, годами, а может и столетиями, нетронутых вещей — чей-то портрет, старая книга в кожаной, потрепанной обложке, катана на старом деревянном комоде. На одном столе, видимо, в комнате самого Акихико, Кин, на удивление для себя, обнаружил цветы — темно-алые розы, выращенные с семян, рядом с ними стоял полупустой графин и стакан со свежей, недавно замененной водой. Это Кина сильно удивило и параллельно дало надежду, что «дядя» все же живет здесь, и его просто на просто не бросили в пустом доме, где он остался совершенно один.