В поисках будущего (СИ)

Мы умудряемся пробраться сквозь толпу в гостиной, никому не попавшись, и быстро взбегаем по лестнице на второй этаж. Дверь ванной открыта, и мы заглядываем туда, когда проходим мимо. Роуз стоит у столика и наносит на лицо лосьон. Она поднимает глаза, когда мы останавливаемся, и на долю секунды мне кажется, что она расплачется. Она уже провела добрую часть утра в слезах, это видно, но сейчас она не плачет. И она уже может себя остановить.

– Привет, – тупо говорю я в основном потому, что не знаю, что еще сказать.

Она повторяет это:

– Привет.

Мы неловко стоим там, и мне хотелось бы, чтобы Лэндона не было рядом, и мы могли бы по-настоящему поговорить. Понятия не имею, что случилось, и мне интересно, знает ли она. С секунду никто ничего не говорит, и тогда Роуз решает сыграть роль заботливой старшей сестры так хорошо, как может:

– Как дела?

Я пожимаю плечами. Это неважно, как у меня дела, верно? Это ничего не изменит. Но все же я знаю, что она старается быть милой и поступать «правильно», но мне на самом деле это не нужно. Ей не лучше, чем мне, и, по правде, ей, наверное, хуже.

Тут появляется Скорпиус – выходит из комнаты Роуз в коридор, где стоим мы с Лэндоном. Похоже, бабуля была права, когда сказала, что он здесь. Он улыбается мне уголком рта и кивает головой, здороваясь.

– Привет, – бормочу я, не испытывая желания вести бессмысленную светскую беседу. Не думаю, что кто-нибудь из нас вообще этого хочет, но какая разница.

– Там внизу все население Англии собралось? – спрашивает Роуз, кладя лосьон назад в шкафчик для лекарств, и поворачивается, чтобы сесть на ванный столик.

– Ага, и часть Франции тоже, – безразлично отвечаю я.

– И когда это наш дом превратился в гребаную Нору? – она закатывает глаза, поднимает ноги и кладет ступни на стену напротив нее.

– Мама забаррикадировалась на кухне с тетей Джинни. Думаю, она, наверное, хочет их всех придушить.

– Должна была бы. По крайней мере, это было бы весело.

– Почему она просто не попросит их уйти? – это Скорпиус задает вопрос, и он кажется искренне удивленным. Мы с Роуз встречаемся взглядами и хором смеемся.

– Ага, конечно, – говорит она, качая головой. – Она могла бы уже в прямом смысле начать сдавливать их глотки своими руками, и они все равно не уловили бы смысла просьбы. Наша семья не очень… хорошо понимает намеки.

– Другими словами, они офигенно навязчивые, – прямо резюмирует Лэндон.

От этого мы снова смеемся, и Роуз использует одну из своих поднятых ступней, чтоб пихнуть Лэндона в грудь.

– Не ругайся, – говорит она, при этом хихикая.

Лэндон выравнивается и не падает:

– «Офигенно» – это не ругательство.

– Достаточно близко к этому. Тебе семь.

– Когда тебе было семь, ты назвала меня «дерьмоголовым мудаком» и сказала мне «пойти и утопиться с гребаного моста», – многозначительно напоминаю ей я.

Она поджимает губы и выпрямляется.

– Я не говорила, – твердо говорит Роуз. – Все равно не докажешь, – добавляет она, чуть подумав.

Мы снова смеемся в основном потому, что знаем, что она это говорила (и даже больше того), но и для того, чтобы отвлечься на что-то другое. От этого все кажется каким-то странно нормальным (не то чтобы это было нормально – шутить, стоя у туалета у лестницы, но вы поняли, о чем я). Легче иметь с чем-то дело, если можно прикинуться, что ничего не случилось.

– Я думал, мы будем играть в карты? – нетерпеливо спрашивает Лэндон, определенно не слишком впечатленный нашими детскими воспоминаниями.

Я киваю и смотрю на Роуз, которая смотрит на Скорпиуса, и они оба пожимают плечами. Мы все идем в мою комнату, и я нахожу колоду карт, бог его знает когда тут запрятанную. Мы рассаживаемся на полу, и я начинаю сдавать карты. Все совершенно мирно и нормально, и я благодарен, что тут все вокруг не в тоске и слезах и тому подобном дерьме, как я себе воображал. Как раз когда мы собираемся начать, Лэндон встает и идет к двери. Он закрывает ее и поворачивает ключ. Когда он поворачивается и идет назад, он видит, что мы все выжидающе на него смотрим.

– Чтоб держать теток подальше, – ровно отвечает он. – Мои щеки офигенно болят.

========== Глава 33. 4 марта ==========

Было легче всего, когда дом был полон. Конечно, это еще и сводило с ума, учитывая, насколько ее семья (особенно невестки) может быть утомляющей и удушающей. Но это было хорошо, полагала она, потому что это отвлекало ее разум на другие вещи. Когда ее раздражала мать, или невестка, или даже кто-то из ее детей, у нее не было времени думать о том, что на самом деле происходит.

Два с половиной дня. Точнее, шестьдесят четыре часа. Столько прошло с того момента, когда она в первый раз об этом услышала, и с того времени она спала ровно два часа и семнадцать минут. Удивительно, но она не чувствовала себя усталой. Как будто ее тело отказывалось сдаваться естественной нужде сна, потому что сон был самым жестоким временем дня. Кто-то скажет, что это было бы блаженным забытьем, но она лучше знала. Сон не приносил ей забытья, по крайней мере, мирного. Те два часа, что она провела во сне, были забиты непонятными снами, и ее разуму не на чем было сосредоточиться.

Люди все пытались отправить ее в спальню прилечь. Казалось, что все верили, что сон принесет ей успокоение. Но она не могла представить менее успокаивающего места, чем ее спальня. Она избегала ее любой ценой, входя туда только за тем, чтобы схватить новую смену одежды и тут же выйти с ней в ванную на первом этаже, чтобы там переодеться. Она не прикасалась к постели с того момента, как узнала, и по странному капризу судьбы постель была разобрана и в беспорядке. Она всегда была очень организованным человеком, и ее постель никогда не оставалась незаправленной, но в утро того дня, когда все случилось, она слишком торопилась, чтобы прибрать ее. А когда она пришла домой вечером, она была слишком занята сначала Лэндоном, а потом работой, чтобы озаботиться этим. Тем более все равно было уже слишком поздно. Они и так скоро лягут спать, решила она, так какой смысл заправлять постель, чтобы расправить ее пару часов спустя?

И вот теперь все было так. Простыни были смяты, одеяло едва не падало на пол, подушки были скручены и сморщены.

И она отказывалась к ним прикасаться.

Она накричала на мать вчера, когда та предложила прибраться и постирать простыни. Она была слишком груба, конечно, и не хотела такой быть. Но она просила оставить ее в покое и сказала, что способна сама прибирать в своем доме. Прошлым вечером она поймала Лэндона, когда тот пытался залезть на кровать, и слишком резко схватила его, оттащила и накричала, чтобы он знал, что ему нельзя играть в ее комнате. И когда он посмотрел на нее широко раскрытыми от страха глазами такого знакомого голубого цвета, она притянула его к себе и крепко обняла. Потом она раз пятнадцать извинилась и отнесла его в его собственную кровать, где и впала в пару часов тяжелого сна.

И вот так все это и было.

Она не могла спать. Не могла позволить себе попасть в эту ловушку, потому что она не была к этому готова. Не была готова ни к чему из этого. Не была готова встретиться с этим и тем более не была готова с этим смириться.

Она не была готова прощаться.

Когда ей было восемнадцать, он ушел. Ушел и разбил ее сердце больше, чем она тогда хотела признаваться. Она плакала каждую ночь и клялась себе, что больше никогда не позволит ему причинить ей такую боль. Конечно, это не имело смысла, потому что они тогда не были вместе. Не по-настоящему. В то время они были друзьями, и хотя они оба знали, что есть что-то более сильное в глубине, на поверхность это не всплывало. Он не был ее любовником, не был ее парнем, он тогда ее даже ни разу не поцеловал, и все равно он разбил ей сердце.

Она не должна была удивляться. С тех пор, как она была маленькой девочкой, он всегда мог причинить ей большую боль, чем кто-либо еще. Когда они были детьми, он сводил ее с ума и делал все, чтобы специально ее раздражать. Иногда он дразнил, а иногда действительно бывал груб. Иногда он доводил ее до слез. Даже когда она запрещала себе плакать, все равно все заканчивалось слезами.